Героя моего звали Бартек Словик, но за его привычку таращить глаза, когда с ним разговаривали, соседи называли его Бартеком Лупоглазым. С соловьем у него действительно было мало общего, зато его умственные способности и поистине гомерическая наивность снискали ему прозвище: Глупый Бартек. Это прозвище было самым популярным, и, вероятно, именно оно войдет в историю, хотя у Бартека было еще и четвертое — официальное. Так как слова: «чловек» и «словик» звучат для немецкого уха почти одинаково, а немцы любят, во имя цивилизации, переводить варварские славянские названия на более культурный язык, то в свое время, при составлении воинских списков, произошел следующий диалог:
— Как тебя зовут? — спросил у Бартека офицер.
— Словик.
— Шлоик? Ach, ja, gut[1].
И офицер записал: «Mensch»[2].
Бартек был родом из деревни Гнетово; подобные названия деревень очень распространены в княжестве Познанском и других землях бывшей Речи Посполитой. Кроме земли, хаты и двух коров, были у него еще пегая лошадь и жена Магда. Благодаря такому стечению обстоятельств он мог жить спокойно, согласно с мудростью, заключавшейся в строках:
Конь мой пегий, женка Магда,
Что захочет бог, и так даст!
И в самом деле, жизнь его складывалась именно так, как хотел бог, но когда бог дал войну, Бартек огорчился не на шутку. Прислали ему уведомление — явиться на военную службу. Нужно было бросать хату, землю и все отдать на бабье попечение. Народ в Гнетове был большей частью бедный. Бартек зимой, бывало, ходил на фабрику и этим поддерживал хозяйство, а теперь что? Кто знает, когда кончится война с французом? Магда как прочла повестку, так и принялась ругаться:
— Ах, чтоб им пусто было! Чтоб они ослепли! Хоть ты и дурак… да мне-то тебя жалко; французы тебе спуску не дадут; либо голову снесут, либо еще что!..
Бартек чувствовал, что баба говорит правильно. Французов он боялся, как огня, и у него тоже щемило сердце. Что ему сделали французы? Зачем, почему ему идти туда, на эту страшную чужбину, где нет ни одной доброй души? Когда сидишь в Гнетове, кажется: ни так ни этак, одним словом, как всегда, а как велят идти, тут сразу поймешь, что дома лучше, чем где бы то ни было. Да уж теперь ничем не поможешь — такая судьба, нужно идти! Бартек обнял бабу, потом десятилетнего Франека, потом сплюнул, перекрестился и пошел из хаты, а Магда — за ним. Простились они без особых нежностей. Она и мальчишка плакали, а он повторял: «Ну, будет, будет!» — и так вышли на дорогу. Тут только они увидели, что во всем Гнетове творится то же, что и у них. Вся деревня высыпала: дорога так и запружена призванными. Мужчины идут на железнодорожную станцию, а бабы, дети, старики и собаки их провожают. Тяжело на душе у рекрутов, только у тех, кто помоложе, торчат трубки в зубах; для начала есть уже пьяные, некоторые хриплыми голосами поют:
Рученьке Скшинецкого с ясным перстеньком
Не взмахнуть уж сабелькой пред своим полком!
Кое-кто из немцев — гнетовских колонистов — со страху затянул «Wacht am Rhein». Вся эта пестрая разношерстная толпа, среди которой поблескивают штыки жандармов, с шумом и гамом выходит за околицу. Бабы обнимают своих «солдатиков» за шею и причитают; какая-то старуха показывает свой единственный желтый зуб и грозит кулаком в пространство. Другие проклинают: «Пусть же вам бог отплатит за наши слезы!» Слышны крики: «Франек! Казька! Юзек! Прощайте!» Лают собаки, звонят колокола в костеле Ксендз читает отходную. Ведь многие из тех, что идут сейчас на станцию, не вернутся домой. Война забирает всех, но не всех отдает назад. Заржавеют плуги на полях, ибо Гнетово объявило войну Франции Гнетово не могло примириться с возрастающим влиянием Наполеона III и приняло близко к сердцу вопрос об испанском престоле. Колокольный звон провожает толпу, растянувшуюся по дороге. Вот и распятие, — шапки и каски срываются с голов. Золотистая пыль поднимается на дороге: день стоит сухой и ясный. По обеим сторонам дороги шелестят дозревающие хлеба, время or времени легкий ветерок пролетает над полями и колышет тяжелые колосья. В голубом небе парят жаворонки и в самозабвении заливаются песнями.
Станция! Толпа еще больше. Тут уже рекруты из Верхней Кривды, из Нижней Кривды, из Вывлащинец, из Недоли, из Убогова. Шум, крики, суматоха! Стены на станции облеплены манифестами. Здесь война «во имя бога и отечества». Ополченцы пойдут защищать свои семьи, жен, детей, хаты и поля, которым грозит враг. Видно, французы особенно ожесточились на Гнетово, на Верхнюю Кривду и Нижнюю Кривду, на Вывлащинец, Недолю и Убогово. Так по крайней мере кажется тем, кто читает афиши. К станции прибывают все новые и новые толпы. Дым от трубок наполняет зал и заволакивает афиши. Шум стоит такой, что трудно что-нибудь понять; все бегают, зовут, кричат. С перрона доносится немецкая команда; резкие слова ее звучат отрывисто, твердо, решительно.
Раздается звонок, потом свисток. Издали слышно шумное дыханье паровоза. Все ближе, все явственнее, чудится, будто это приближается война.
Второй звонок! Дрожь пробегает по спинам. Какая-то баба кричит: «Едом! Едом!» Так она зовет своего Адама, но другие бабы подхватывают это слово и кричат: «Едут!» Чей-то особенно пронзительный голос добавляет: «Французы едут!», и в одно мгновение паника охватывает не только баб, но и будущих героев Седана. Толпа мечется. Тем временем поезд останавливается на станции Во всех окнах — фуражки с красными околышами и мундиры. Солдат — как муравьев в муравейнике. На угольных платформах чернеют мрачные орудия с длинными стволами. Открытые платформы ощетинились целым лесом штыков. Солдатам, верно, приказали петь, так как весь поезд содрогается от сильных мужских голосов. Силой и мощью веет от этого поезда, которому конца не видно.
