Говорящий турок вызвал настоящий фурор, весь город пришел в движение, с утра до поздней ночи стар и млад, беден и богат - все сбегались слушать прорицания, какие невиданная фигура, ни живая, ни мертвая, шептала недвижными губами на ухо любопытствующим. И правда, автомат был устроен так, что любому не трудно было отличить его от подобных игрушек, какие показывают на ярмарках, а потому каждого что-то влекло к нему. Фигура, весьма пропорционально сложенная, в обычный человеческий рост, в турецком платье, вообще одетая со вкусом, восседала в центре не слишком большой и полупустой, обставленной лишь самой необходимой мебелью комнаты на кресле, которому была придана форма треножника. По желанию публики художник передвигал этот треножник, чтобы показать, что ничто не соединяет фигуру с полом. Левая рука ее весьма непринужденно опиралась о колено, а правая покоилась на отдельном маленьком столике. И, как сказано, фигура была сложена очень пропорционально, однако лучше всего получилась голова: уже одно лицо, одухотворенное на восточный манер, придавало всему жизненность - редко встретишь такое выражение у восковых фигур, даже если они воспроизводят характерные черты очень умных людей. Все это искусное произведение было окружено легким ограждением, которое мешало публике подходить к фигуре слишком близко, - внутрь же ограждения допускался лишь тот, кто намеревался удостовериться в устройстве целого (насколько позволял это его создатель), или же тот, кто намеревался задавать свои вопросы, - те могли приближаться к фигуре вплотную.
Заведено было так: спрашивающий задавал свой вопрос шепотом, наклонившись к правому уху фигуры, в ответ на что фигура начинала вращать глазами, поворачивала голову к спрашивающему - можно было даже ощутить дыхание, исходящее из уст фигуры, - и тут из глубины фигуры действительно доносился тихий ответ. После того как фигура отвечала на несколько вопросов, художник, создатель ее, приставлял ключ к левому ее боку, с шумом заводя механизм. Когда его просили, он даже открывал задвижку, и можно было заглянуть внутрь: там виднелся искусный механизм со множеством колесиков, которые, разумеется, не могли иметь никакого отношения к словам говорящей фигуры, но, очевидно, занимали столько места, что никакой человек уже не мог бы поместиться внутри ее, будь то даже знаменитый карла короля Августа, который, как известно, умещался внутри пирога. Повернув голову, а это турок перед тем, как дать ответ, всякий раз непременно проделывал, он иной раз еще возьмет да поднимет правую руку и то погрозит пальцем, а то и всей рукой, как бы отклоняя вопрос. И если уж он отверг вопрос, то настойчивость спрашивающего могла лишь привести к тому, что он получал двусмысленные или недовольные ответы, и вот эти движения руки и головы явным образом связаны были с действием колесного механизма, хотя и здесь трудно было не предполагать реакцию мыслящего существа.
Терялись в догадках, где же источник чудесных ответов, простукивали стены, обыскивали все соседние комнаты, мебель - все напрасно! И фигура, и ее создатель были постоянно окружены самыми искусными механиками, которые следили за ними, словно Аргус, и художник замечал, конечно, их внимательные взгляды, но тем непринужденнее было его поведение. Он болтал, шутил со всеми, разговаривая со зрителями, отходил в самые дальние уголки комнаты и оставлял фигуру в одиночестве, словно то было совершенно самостоятельное существо, которое вовсе не нуждалось в помощи его, механика. Фигура совершала свои движения, отвечала, и художник, видя, что и треножник, и столик рассматривают со всех сторон, простукивают, снимают фигуру с кресла, подносят поближе к свету, рассматривают снаружи и изнутри через очки, в увеличительные стекла, видя все это, художник не мог удержаться от иронической улыбки. А потом механики заявляли ему - сам черт не разберется в этих колесиках. Все усилия были напрасны, и даже предположение, будто дыхание, которое слышно, если приблизиться к губам фигуры, просто-напросто производится скрытыми вентилями, а ответы дает сам же художник, многоопытный чревовещатель, даже и это предположение было немедленно опровергнуто - ведь в тот самый миг, когда турок давал свои ответы, художник громко и внятно беседовал с одним из зрителей. Но невзирая на всю таинственность и загадочность, какую заключало в себе это творение искусства, невзирая на то, что все было обставлено и преподнесено с большим вкусом, интерес публики к фигуре постепенно конечно же падал бы, если бы художнику не удалось привлечь публику чем-то совершенно иным. А это иное заключалось в самих ответах, какие давал турок: суховатые или грубо-насмешливые, необычайно остроумные или даже способные причинить боль своей доскональной точностью, они всякий раз предполагали глубокое проникновение отвечающего в индивидуальность спрашивающего человека. Иногда поражало мистическое провидение будущего, причем возможное лишь с той точки зрения, какую глубоко усвоил сам же спрашивающий.
Мало этого: иной раз турка спрашивали по-немецки, а тот отвечал на иностранном языке, но не на каком-нибудь, а именно на том, который хорошо был известен вопрошающему, и всегда можно было убедиться в том, что только на этом языке и можно было дать ответ и столь полный и столь немногословный. Короче говоря, в публике что ни день рассказывали о новых остроумных и точных ответах многомудрого турка, не переставая спорить о том, что же чудеснее и удивительнее - тот ли таинственный раппорт, в каком очевидно обретается живое человеческое существо и механическая фигура, или же проникновение в индивидуальность любого задающего вопросы человека и вообще редкостная осмысленность всех ответов турка.
