Я владею шпагой свободнее, нежели пером, — мне это известно, я готов это признать. И я никогда не отважился бы взяться за эти воспоминания, если бы мне не пришлось испытать столько обид и унижений и даже подвергнуться остракизму; тем более я не назвал бы свои записки «Августовскими молниями» (заголовок этот кажется мне поистине нелепым). Всю ответственность за книгу и за название несет некто Хорхе Ибаргуэнгойтия, именующий себя мексиканским писателем. Как бы то ни было, пусть то, что я здесь написал, поможет устранить возникшие недоразумения, посрамит клеветников и поставит точки над «i» в истории, касающейся моей особы, во всяком случае, прояснит ее для тех, кому довелось прочитать «Воспоминания» Толстяка Артахо, напечатанное в «Геральдо де Нуэво-Леон» заявление прохвоста Германа Тренсы, а главное, познакомиться с Чудовищной Ложью, которой оплел Революцию двадцать девятого года подонок, как принято теперь говорить, и негодяй Видаль Санчес.
С чего начать? Вряд ли кого-нибудь интересует, где я родился, кто были мои родители, сколько лет мне пришлось учиться и по какой причине я был назначен личным секретарем президента. Тем не менее мне хотелось бы сразу сделать следующее заявление: прежде всего я не родился под забором, как утверждает Артахо; ложь и клевета также, что мать моя была проституткой и что я будто бы не переступал порога учебного заведения, — напротив, я окончил начальную школу даже с похвальными отзывами учителей. Что же касается должности секретаря при президенте, то она была предложена мне за личные достоинства, среди которых не последнее место занимают тонкое воспитание — постоянный предмет зависти и восхищения, безукоризненная честность — последняя не раз причиняла мне разные неприятности с полицией, а также мой деятельный ум и, особенно, личное обаяние, невыносимое для многих завистников.
Достаточно заметить, что в тридцать восемь лет, то есть тогда, когда закатилась моя звезда, подарившая мне напоследок командование сорок пятым кавалерийским полком, а затем и звание бригадного генерала, я наслаждался семейным счастьем в обществе моей почтенной супруги (Матильды) и многочисленного потомства, которое мы с нею произвели на свет, когда вдруг получил письмо — я храню его по сию пору — следующего содержания (скажу заранее, что все это происходило в двадцать восьмом году в городе, который для простоты назовем Виейра, главном городе штата Виейра, сокращенно Вией). Так вот, в письме говорилось следующее:
Дорогой Лупе!
Как тебе, очевидно, уже известно из газет, я избран подавляющим большинством голосов. Полагаю, что это — одно из величайших завоеваний Революции. Как говорится, я опять со щитом. Приезжай по возможности скорее в Мехико — нужно поговорить. Хочу сделать тебя своим личным секретарем.
Маркос Гонсалес, дивизионный генерал.
(Подпись.)
Я немедленно высвободился из объятий своей почтенной супруги, попрощался с потомством и, покинув родимый кров, отправился в казино отметить событие.
Не подумайте, что мою радость вызвало предстоящее продвижение по службе (хотя нельзя не признать, что от командира сорок пятого полка до секретаря при президенте — огромная дистанция), — я всегда отличался равнодушием к подобным вещам. Нет, отнюдь нет. На самом деле больше всего меня радовало то, что наконец мои достоинства и заслуги будут признаны официально. Я, как водится, ответил Гонсалесу обычной в таких случаях телеграммой: «На этом посту смогу принести наибольшую пользу делу Революции».
Почему из всех генералов, служивших тогда в Национальной армии, Гонсалесу вздумалось выбрать именно меня на должность своего секретаря? Очень просто — причиной тому были мои личные качества, как уже говорилось раньше, а также и то, что я оказал ему две услуги. Первая связана с событиями под Санта-Фе, где мы проиграли сражение по его, Гонсалеса, вине: он должен был выступить с кавалерийской бригадой после того, как я очищу от неприятельских стрелков высоту Сантьяго, но так и не появился — не то струсил, не то забыл. Нас разбили, а вину взвалили на меня. Однако я хорошо знал людские характеры и понимал, что этот человек далеко пойдет. Поэтому я молча стерпел незаслуженную обиду, ни словом не обмолвился о происшедшем, — а такое не забывают. Другая услуга — тайна, которую я унесу с собой в могилу.
Так вот, возвращаясь к своему рассказу, замечу, что я славно отпраздновал назначение, хотя, разумеется, без всяких излишеств, в которых меня потом обвиняли.
Не скрою, я всегда питал слабость к шампанскому, и на этот раз в нем тоже не было недостатка; однако депутат Соли́с разрядил пистолет в полковника Медину в припадке ревности, и я не имею к этому ни малейшего отношения. Что же касается сеньориты Эулалии Аросамены, то она выскочила в окно голая вовсе не потому, что я ее подтолкнул, — наоборот, я пытался ее удержать. Так или иначе, и полковник Медина, и сеньорита Аросамена остались живы, и вся история, таким образом, обернулась невинной шуткой — одной из тех, объектом и жертвой которых я бывал всю свою жизнь: мои благородные манеры и хорошее воспитание вечно вызывали людскую зависть.
