Собственно, я оказался на этой унылой планете
из-за изъянов в моём воспитании: с детства
мне набили оскомину непримиримо-стальные герои,
вот и послал я их к чёрту, и вырос немножечко чокнутым,
продолжая делать приятное личным моим неприятелям.
Однажды я получил приглашенье на свежеоткрытый болид.
Да и Леонов меня соблазнял космическим колером:
мол, бирюзовое пламя эфира и плюс
океан серебра, бурлящий зеркальным расплавом.
Когда ж я остался один на этой гранитной проплешине,
похожей одновременно на пустошь и каменоломню,
я тотчас разделся и зажил вот так — нагишом —
в первобытном тепле первобытного этого мира,
который, возможно, уже угасал, а быть может,
едва нарождался.
Вскоре я заскучал — не по брюкам,
а по человеческой речи…
На этой планете повсюду росли железные розы.
Когда же одну я сорвал, то с неё соскользнула росинка
и прободила калёным металлом гранитную твердь.
Сквозь эту незримую скважину было мне слышно,
как в каменном русле катится капля, буравя
каскады кристаллов — усталых, источенных… Кем?
Зверьём ли? Людьми? Дикарями ли, дикобразами?
И я удивился себе: выходит, я снова
ищу безуспешно истоки, историю, тождества,
которые думал оставить на старой земле.
Быть может, вот в этих морщинах расселин, под струпьями лавы,
под вулканической ветошью инопланетного пепла
таилась, таится та самая подлость, которая рьяно
терзала меня на земле? Кто знает, быть может,
и здесь благоденствует неископаемое людоедство
под холопской эгидой газетчика Де-Пустобриохи
и так же продажную шкуру меняет сеньор Веролома,
а в клубе «Холуйо» беседуют о «своевременном» перевороте?
Однако хотя и прилежно врубался я в твердь астрологии,
но отыскал только череп и кости безмолвья,
да ещё останки рептилий — остатки бренного праха…
Всё же прочее в пыль было смолото и почему-то светилось.
Вообще вся планета моя походила на древнюю бабочку:
тронешь крыло — и оно рассыпается, и остаётся
только стальное зияние, холод пещеры.
Я заплутал в лабиринтах этого солнца, сбитого мощной ракетой,
в недрах этой луны, у которой вырвали сердце;
и так же, как в миг безопасности там, на опасной земле,
ноги сами шагали, слушаясь голоса страха.
И всё же я не воспел певучий плеск алебастра,
расплавленного в вагранках обугленных площадей,
и я не нашёлся, кому рассказать о чёрном потоке
пепла, бегущего вдоль изувеченных улиц.
Мало-помалу я превратился в пугливого Робинзона.
Теперь мне не нужно было не только одежды, но даже еды и питья,
ибо свеченье камней насыщало меня и поило.
Потом постепенно я стал забывать свой язык,
и так, безъязыкий, блуждал я в пустыне безмолвья.
О безмолвие космоса! Мало-помалу
онемело и сердце моё. И тогда, поражённый,
я услышал безмолвье под спудом другого безмолвья
и понял, что таю и сам превращаюсь в безмолвье
здесь, в закоулке пространства, где я погребён под волной
безголосой реки изумрудов — камней, не умеющих петь.
© Перевод с испанского С.А. Гончаренко, 1977
