– Моим спасением были нож и то, что машина оказалась открытой. Вот этот нож, – сказал Билл и достал из своих широких манчестерских штанов толстый, негнущийся нож. – Вы едва ли поверите, но тогда, в Австралии, я топал по прибрежному шоссе, и тут меня взял в свою машину этот жуткий парень со слезящимися глазами на рыбьей физиономии.
– В Австралии? – спросил я, тупо уставившись на деревяшку там, в реке, внизу, которая вертелась, переворачивалась и проскакивала пороги.
Билл был единственным в Миццуре бретонцем среди бывалых сплавщиков, когда я пробивался на север.
– Да, в Австралии. Я подошел к бензоколонке и увидел лишь разбитый кабриолет. «Наверняка какого-нибудь фермера, – подумал я, – самый подходящий для него».
А тут вышел из будки этот тип и стал буравить меня своими водянистыми глазами. Я бы с удовольствием удрал, но он уже спрашивал, не хочу ли я поехать с ним. Солнце палило вовсю. Небо казалось огромным иссохшим куполом. Если посмотреть на море, начинали болеть глаза. Чертово левое крыло у этой развалины моталось из стороны в сторону и хлопало на каждой выбоине.
«Вы наверняка фермер», – попробовал я начать разговор.
«Нет», – ответил он и прибавил газу.
«Тогда вы, наверное, скотопромышленник», – сказал я, ослиная голова.
«Скотопромышленник? – отозвался он и скосил на меня глаза. – Нет, рыботорговец».
Так. Значит, рыботорговец. Мы ехали молча два часа.
С моря подул легкий ветерок. Побережье там безлюдное, и таким его видишь часами и даже днями. Несколько скал, и потом все обрывается в воду. Я попытался шутить и намекнул на акул, чьи треугольные плавники вспарывали воду тут и там. Тогда он затормозил, подвел машину к самому краю шоссе и сказал: «Я голоден. Давайте позавтракаем». Он погремел в багажнике и кое-что извлек оттуда. «Неплохо», – подумал я и сел на краю скалы. Когда мы ели, он спросил: «Вы француз?» – «Да, конечно». – «Вас выдает ваш акцент. У меня в южной Франции живет дальняя родственница. В то время я был еще художником…»
Я разглядывал парня с головы до ног. Художник? На него он походил меньше всего.
«Вы, пожалуй, не верите этому? – вспыхнул он. – Я выставлялся в Париже. Я работал в современном стиле». Неожиданно он загрустил: «Париж! О, вы совсем не представляете, что это такое. А потом меня пригласила старая Колетт. Она писала, что на юге все так и просится на холст. Для художника истинный клад».
– Представьте, – сказал Билл, – парень почти плакал. Меня всегда злит, когда кто-нибудь исповедуется мне. А этого рыботорговца несло на всех парах.
«…Я сказал, – продолжал он, – что согласен, и отправился на юг. На своих двоих! – хихикнул он. – Пешком, как и ты! – Он погладил мою руку. – Но я пришел не в лучшее время года. Когда ветер весной дует с моря, становится так сыро, что простыни кажутся свинцовыми. Двери и окна не закрываются, все разбухает. Холодный каменный пол и постоянный ветер – любой схватит тут ревматизм. Тетя Колетт сказала, что летом все переменится. Не стоит из-за этого огорчаться. «Ну, летом я уже буду далеко отсюда», – возразил я. «О, Гаспар, подожди, не торопись. Здесь есть фантастические сюжеты для твоего искусства. Ты больше не захочешь в Париж».
Что до фантастики, то ее действительно было достаточно. Вы не поверите – дом был настоящей кунсткамерой. Когда я вошел в комнату, то поскользнулся на куче монет – бразильских, китайских, мексиканских и еще шут знает каких, – которые лежали возле двери. Выпрямляясь, я ударился головой о ржавую алебарду. Поодаль на стене была растянута шкура крокодила. Толстые пыльные пачки газет лежали на полу рядом с окаменелостями, раковинами и чучелами попугаев.
Тетушка Колетт хихикала. Она сидела у окна на единственном стуле, перед ней была книга на треснутой глиняной вазе. У Колетт были серые редкие волосы, сквозь которые просвечивала кожа. Она носила очки в никелированной оправе, которые сдвигала к кончику носа, разговаривая со мной.
«Устраивайся поудобнее, Гаспар, – сказала она. – Подвинь свой чемодан к окну и отодвинь чучела попугаев». – «Я должен здесь остаться?» – «Гаспар, это же кладовая! Мой покойный муж собирал все, что мог найти в течение своей неспокойной жизни. Царствие ему небесное! Посмотри вот на эту раковину-сердце. Такие попадаются только в одном месте – в Бретани». Действительно, раковины были восхитительны. Они играли переливающимися красками. Позднее я заполнил набросками этих созданий природы целый альбом.
«Но где я тут буду спать, тетя Колетт?» – спросил я затем. Она сняла очки и двинулась вперед, ловко обходя окаменелости и прочую древность. Я последовал за ней в темный проход. «Осторожно: книги!» – проговорила она. Хлоп! – на голову мне свалилась целая стопка книг. Во рту я почувствовал вкус пыли. «Ничего, – успокоила она и отперла комнату, всю забитую ножами, пистолетами и клочьями шкур. – Вот тут, мой милый Гаспар!» В углу лежал матрац в зеленую полоску. «Если тебе будет холодно, можешь взять шкуры со стены». Сказав это, она оставила меня одного. Я попытался навести хоть какой-то порядок, но это было бесполезно. Мертвое и живое зверье взяло верх. «Куда ведет вторая дверь, тетя Колетт?» – спросил я как-то. «О, Гаспар, не спрашивай», – всхлипнула она. «Ах, да, – подумал я растроганно, – это, наверное, комната покойного мужа». Ночью я проснулся оттого, что мне на лицо упал паук. За дверью были слышны шаркающие шаги. Я постучал. Тишина. Только окно хлопало от резкого ветра. Я лег на другой бок, и мне стали мерещиться раковины, из которых выплывал бесконечный ряд попугаев, сотни зеленых, белых и красных попугаев. Они раскрывали клювы, чтобы кричать… Но тут я снова проснулся. Окно все еще хлопало. В то время мной руководила смелость. Я рванул дверь. Заперта. Я рванул еще раз. И тут дверь поддалась, выскочив вместе с коробкой. На голову мне посыпались известка пополам с соломой, я очутился в прихожей со стеклянными книжными шкафами. Здесь был больший порядок.
