Казалось, всю Исландию захлестнула волна гнева. Сильнее, чем когда-либо с тех пор, как первые викинги сошли на берег в затянутой дымкой бухте Рейкьявика[1] тысячу лет назад.
Харпу тоже переполняло негодование.
Вместе с четырьмя тысячами других исландцев, кричащих и скандирующих, она стояла на площади перед зданием парламента и колотила крышкой о кастрюлю. Вообще же всевозможная кухонная утварь гремела здесь со всех сторон. Сквозь эту какофонию еле пробивались звуки тамбуринов, барабанов и даже сигнального горна с траулера — словом, всего, что было способно издавать шум. Маленькая старушка, стоявшая рядом с ней, вызывающе топала и визжала, глаза ее горели яростью.
Грохот нарастал. Из до предела возбужденной толпы вырывались и вразнобой повторялись иступленные возгласы: «Долой Олафура!», «Правительство на свалку!», «В отставку!» Эта атмосфера всеобщего психоза вывела Харпу из себя. Она перестала сдерживать месяцами бурлившую в душе ненависть, извергавшуюся теперь, словно вулканический пар из геотермальных глубин этой страны.
Была середина января, стоял холод — землю покрывал снег. Быстро темнело. Осветительные ракеты и факелы, принесенные многими протестующими, пылали заметно ярче. В окнах парламента, одноэтажного здания из черного базальта, ослепительно горел свет.
Люди собрались, как они это делали каждую субботу в течение последних семнадцати недель. Они хотели сказать политикам, чтобы те занялись поиском какого-то выхода из беды, в которой их стараниями оказалась Исландия. Ситуация усугублялась тем, что это был вторник, первый день парламентской сессии. Протесты становились все более настойчивыми, шум толпы, казалось, достиг своего максимума, когда зазвучали требования о том, чтобы премьер-министр и правительство подали в отставку и последним своим указом назначили внеочередные выборы. Дело в том, что Олафур Томассон, в прошлом злополучный директор Центрального банка, будучи премьер-министром, сначала приватизировал банки и потом смотрел сквозь пальцы на то, что те брали в долг денег больше, гораздо больше, чем могли бы со временем выплатить.
В тот день Харпа впервые приняла участие в акции протеста. Раньше она не одобряла подобные мероприятия, считая, что такого рода проявление политического темперамента совершенно неестественно для исландцев, а демонстранты просто не понимают сложностей создавшегося положения. Но вот Харпа наряду с тысячами других сограждан лишилась работы. Она умела считать и знала, что долги банков страна будет вынуждена выплачивать десятилетиями. То есть Маркус, ее трехлетний сын, доживя до сорока, все еще будет спасать банки от банкротства.
Возмутительно! В высшей степени возмутительно.
Вина лежала на Олафуре Томассоне, на других политиках, на банкирах и на Габриэле Орне.
Разумеется, и на Харпе лежала определенная доля ответственности за это. Потому что она воздерживалась до настоящего времени от выхода на демонстрации. Но теперь, когда она тоже стучала по кастрюле и выкрикивала лозунги, сознание вины лишь усиливало ее ярость.
Митинг начался спокойно. Писатель, музыкант и восьмилетняя девочка произносили воодушевляющие речи, развевались исландские флаги, совсем не вызывающе трепетали транспаранты с протестными текстовками — в общем, атмосфера была скорее карнавальной, чем мятежной.
Но подспудно копившееся негодование прорывалось все чаще и чаще.
Полицейские в шлемах и черных мундирах, выстроившись перед зданием парламента, ограждали проходивших в него политиков от толпы. У них были дубинки, щиты и красные баллоны с перцовым аэрозолем. Одни, рослые, широкоплечие, оттесняли толпу. Другие стояли на месте, кусая губы.
В полицейских летели яйца и баночки скира, исландского йогурта. Демонстранты, одетые в черное, с закрытыми капюшонами и шарфами лицами, напирали на полицейское оцепление. Толпа волновалась. Одни требовали, чтобы демонстранты не провоцировали полицейских. Другие подзадоривали их. Ряды полицейских прогибались. Теперь в них летели не только баночки с йогуртом, но и каменные плитки, выломанные из мостовой. И тут на землю упала женщина-полицейский, по лицу ее текла кровь.
Раздались свистки. Полицейские пустили в ход баллоны с перцовым аэрозолем.
Толпа отпрянула. Харпа, пятясь, споткнулась о ногу мужчины, стоявшего позади нее. На миг ей показалось, что ее растопчут. Кто-то наступил сапогом ей на ногу. Лежа на спине, она подняла кастрюлю, стараясь защитить лицо. Чувство гнева сменилось страхом.
Чьи-то сильные руки подняли ее и потащили из толпы.
— Вы целы? Извините, я не хотел сбивать вас с ног.
Это был мужчина спортивного вида, с темными бровями и синими глазами. Взглянув на него, Харпа вздрогнула. Говорить она не могла.
— Послушайте, давайте выберемся отсюда, — обратился к ней незнакомец.
Харпа кивнула и последовала за ним, проталкиваясь через толпу к краю площади, где люди стояли не так тесно. Ладонь, сжимавшая ее запястье, была широкой, мозолистой, рыбацкой, такой же, как у отца.
— Спасибо, — еле слышно проговорила Харпа и нагнулась, чтобы потереть то место на голени, куда вдавился сапог.
