Звук его рога - [14]

Доктор вошел, мурлыча под нос какую-то веселую мелодию, окинул взглядом комнату и обратился к Дневной Сестре, застывшей по стойке смирно; взгляд ее словно остекленел. В Англии я бывал свидетелем чрезмерного усердия медсестер, их вышколенных ответов офицеру военно-морской службы; кроме того, я знаю, что такое немецкая дисциплина, но то, что я видел сейчас, превосходило в «прусскости» и самих пруссаков. Рулевой, отвечающий самому адмиралу в день смотра, и в подметки не годился бы Дневной Сестре. Она напоминала собой фигурку из стекла, во всяком случае была такой же несгибаемой; ее короткие ответы были резки и отрывисты, как удары хлыстом. Сам же Доктор был менее всего похож на офицера. Он лениво прохаживался по комнате и, задавая вопросы Сестре, оглядывал ее с головы до ног, интересуясь скорее ее фигурой и платьем, чем тем, что она говорила. Это был молодой человек с бледным, одутловатым лицом и довольно интеллигентной внешности, но властный, высокомерный и потакающий собственным слабостям. На нем были белые брюки, кремовая шелковая рубашка и яркий шелковый платок, небрежно повязанный вокруг шеи. Мне казалось, что такой Доктор, прежде чем войти сюда, вполне мог оставить за порогом моей комнаты теннисную ракетку.

Выслушав рапорт Дневной Сестры и взглянув на мою температурную карту, он подошел ко мне, взглянул на меня, нахмурил брови и покачал головой, но при этом остался вполне доволен собой. Осмотр был совершенно поверхностным и формальным: он послушал мне сердце, померил пульс, раздвинул веки и заглянул в глаза, наконец после того как долго разглядывал мои руки, распрямился и сказал на очень хорошем английском языке:

— Теперь вы можете вставать с постели. Пойдемте поболтаем у меня в офисе.

Дневная Сестра оттаяла в тот самый момент, когда он вышел из комнаты, и ее облегчение от того, что пытка закончилась, было столь велико, что просто переливало через край. Она принесла мне роскошный парчовый халат и пару шлепанцев, сделанных из точно такой же мягкой искусственной кожи, что и одежда слуги-славянина.

Несмотря на то что я чувствовал себя очень хорошо, из-за долгого лежания в постели ноги мои были ватными, и я обрадовался, когда Дневная Сестра предложила мне опереться на ее руку. Я впервые выходил за пределы своей комнаты, и мне пришлось приложить усилия, чтобы скрыть свое неуемное желание увидеть, что же представляет собой этот дом. Но я успел бросить только беглый взгляд вокруг, потому что офис Доктора находился рядом, надо было лишь пройти по широкой веранде. Однако мне удалось понять, что дом одноэтажный, деревянный и очень просторный и покоится на высоком кирпичном фундаменте. Моя же комната была угловой. Лес подходил очень близко к дому; сада не было, а были лишь природные газоны — лужайки в лесу.

В комнате Доктора было темнее от деревьев, чем в моей. Сквозь листву пробивался зеленоватый свет, и все же выбеленные стены и отполированные до блеска полы и мебель делали ее светлее. Комната была одновременно кабинетом и приемной врача; вдоль стен располагались книжные шкафы вперемежку со шкафами с инструментами, а в центре стоял огромный деревянный письменный стол. Доктор предложил мне сесть в мягкое кресло рядом со столом и повернулся на своем вращающемся стуле ко мне лицом, кивком головы отпустив Дневную Сестру.

Думаю, что в то утро я говорил намного больше, чем следует военнопленному. После сбивавшего меня с толку «юмора» моих сиделок было так приятно поговорить с кем-то, кто относился ко мне (по крайней мере, мне так казалось), как к нормальному человеку, а не как к сумасшедшему. Да, конечно, это было наивно с моей стороны, но мне и в голову не пришло, что он просто хотел разговорить меня, чтобы изучить получше. Я-то думал, что ему доставляла удовольствие наша болтовня. У меня сложилось впечатление, что ему просто нечего делать, он скучает и рад встрече с новым человеком, но я упустил из виду, что он уже должен знать обо мне довольно много. Не знаю, сколько правил безопасности мною было нарушено, но под влиянием его заинтересованности и наводящих вопросов я рассказал ему всю историю своего побега, скрыв один-единственный факт: что вместе со мной бежал Джим Лонг. Он что-то рисовал в своем блокноте, пока я говорил, но записей не делал. Когда я закончил, он долго молча смотрел на меня. И думаю, что только в тот момент, когда я заглянул в его глаза, я почувствовал в его поведении что-то похожее на расчет, что-то вовсе не такое уж естественное и вызывающее доверие, как мне показалось вначале.

— Скажите же мне, — сорвалось у меня с языка, — почему вы не сдали меня в полицию? Ведь я же не скрывал, что я англичанин и что я военнопленный.

— В полицию? — повторил он задумчиво. — В этом нет никакой необходимости. Все леса Рейха находятся под юрисдикцией Главного Лесничего.

— Но я военнопленный, — продолжал я упорствовать. — И заниматься мной должны военные.

— Ja, ja, — согласился он. — Я понимаю. Не надо спешить. Сначала мы должны вас вылечить.

И тут я разозлился, потому что понял: он обращался со мной точно так же, как и сестры — мягко подтрунивая над несчастным умалишенным.