Звучит повсюду голос мой - [130]

Друзья радостно улыбались друг другу.

- Прекрасное место выбрали вы для проведения меджлиса, дорога туда напоминает дорогу в рай.

- Ты только взгляни, Сеид, эти места дарят радость... Окрестности Шемахи должны вызывать вдохновение поэтов, недаром наша земля так богата поэтами...

Кони перешли в галоп, не слишком опытные наездники разом вздрогнули и подхватили поводья, чтобы удержаться от падения.

Солнце уже поднялось над вершинами и осветило склон горы Фит, прогоняя туман в ущелье. Волны его вставали плотной завесой между залитой солнцем и затененной частью склона. Как жемчужины сверкали на ярко-зеленой траве росинки, над бархатом травы поднимался пар. Громадный простор, раскинувшийся между резко очерченными, вздымающимися очертаниями гор.

Они приближались к месту, выбранному для пирушки. Уже были видны фигуры приехавших раньше, они размахивали руками, кое-кто приветствовал друзей, надев папахи на длинные палки и вращая их над головой. Махмуд-ага и Сеид Азим одновременно пришпорили коней.

На лугу слуги приготовились расстелить ковры, как только трава просохнет от росы. Были привезены из города паласы, тюфячки и мутаки, посуда и напитки. Испеченные ночью лепешки и лаваши, завернутые в чистые белые салфетки, сохраняли свежесть. В стороне дымили разожженные недавно мангалы; знатоки за ними приглядывали, ждали, пока раскалятся угли...

Слуги приняли поводья у Махмуда-аги и Сеида Азима, поддержали стремена и помогли им опуститься.

Хозяин и гости сняли обувь и ступили на только что постеленные ковры, они усаживались по кругу, подкладывая под себя тюфячки и мутаки. Музыканты готовили инструменты: Садыгджан настраивал тар, певец Гуси разогрел свой бубен над раскаленным мангалом, а теперь растирал его ладонью. И Гуси, и Садыгджан готовили свои инструменты, сидя на коленях. Оба волновались, особенно певец: Сеид Азим Ширвани, его знаменитый соотечественник, был строгим ценителем искусства. Чтобы не обнаруживать волнения, скрыть дрожь в пальцах, Гуси крепко прижал левой рукой бубен к колену, а правой непрерывно растирал кожу, обтягивавшую широкий обруч. Наконец тар был настроен. По знаку Махмуда-аги Садыгджан начал... Мелодия мугама поплыла над горами, низкий голос Гуси словно изливался из глубин его существа.

Услышав первые слова, Сеид Азим вздрогнул. От Махмуда-аги это не укрылось. Его глаза весело прищурились: певец специально выбрал слова Сеида Азима для исполнения мугама.

Облокотившись на бархатные мутаки, Махмуд-ага весь отдался наслаждению от чарующего голоса певца, он покачивал головой в такт мелодии, даже неслышно подпевал одними губами. Голос певца звучал словно стонущая свирель, переплетаясь с переливами и вибрирующим звучанием тара. Музыка лишала Махмуда-агу покоя, открывала, казалось, тысячу тайн, приподнимала завесу неизвестности "райских наслаждений".

Тарист поднял свой изящный, отделанный перламутровой инкрустацией инструмент высоко на грудь, словно желая прислушаться, что происходит внутри тара. Он весь отдался исполнению, не обращая внимания на слушателей. Мугам звучал то на высоких нотах, то опускался к басовым, то переливался нежными трелями, то резкими, строгими взлетами взмывал к небесам. Голосом Гуси говорила, жаловалась вечная любовь, то взрываясь пламенной страстью, то изливаясь безграничной скорбью, неудовлетворенностью, безнадежностью. А Гуси уже пел газель Физули...

"Нет поэта, кроме Физули..." - прошептал Сеид Азим Ширвани. Он поставил пиалу с шербетом на скатерть. Снующие за спинами слуги неслышно разливали напитки в пиалы. Внезапно поэту показалось, что наступила глубокая тишина, он достал из кармана тетрадку и ширазский пенал. Он не слышал ни разговоров, ни шума приготовлений к пиршеству...

Слуги быстро нанизывали мясо молочных барашков на длинные шампуры, стараясь, чтобы мангалы не пустовали и сохранился жар углей.

- Эй, Мамед, не клади мясо на одуванчики, шашлык горчить будет! Клади вот сюда, на клевер!

- Эй, Али, неси лаваши!

- Зелень, зелень не забудьте!

- Неси барбарис с солью!

В чистом горном воздухе далеко разносились голоса говоривших.

... Газель окончена. Сеид Азим поднял голову и оглядел присутствующих, как будто впервые увидел всех. Махмуд-ага протянул к нему руку:

- Разреши, Сеид, прочитать мне первым твою новую газель!

С глубоким проникновением в самую суть стихов читал Махмуд-ага новую газель Сеида Азима. Он громко повторил строку из последнего двустишия:

Вперед пойду я в битву за любовь!

И СНОВА СОНА

Беда ищет того, кто умеет ее переносить. И находит...

Дорогой читатель, я получила известия о Соне. Прошло немало лет. Мой язык не осмеливается произнести: "Сона постарела..." Время оставило безжалостные следы на лице царицы фей. Но она по-прежнему прекрасна, фея вдохновения поэта, та, которая осталась единственной любовью в жизни Тарлана, его единственной надеждой на счастье. По сей день он скитается в чужих краях с ее именем на устах...

Недолгим было семейное счастье Соны. Умер Иси. Не прошло и года после его смерти, как погиб на охоте заступник и защитник Сонны - Алияр-бек. Тело господина привезли на коне, завернутое в красочную попону охотника. Безутешная Шахбике-ханум несколько раз лишалась сознания в те минуты, когда плакальщицы поднимали к небесам свои крики и стоны. Вдова так и не оправилась от несчастья, выпавшего на ее долю. Через сорок дней траура в день поминок по мужу она тоже покинула этот мир. Ее громкий, призывный крик: "Алияр! Алияр!" - был последним словом когда-то смешливой и доброй толстухи, которая закрыла глаза с именем любимого мужа на устах. Жизнь ее кончилась задолго до этой минуты, она распростилась с нею в ту минуту, как увидела тело мужа. За сорок траурных дней от непрерывных слез и мучительных страданий от ее огромной, тучной фигуры осталась только тень. Сона все время думала о бедной Шахбике-ханум: "Как быстро ты воссоединилась с любимым, Шахбике-ханум! Какой верной женой оказалась, что только сорок дней, необходимых для поминаний о нем, оставалась с нами... Как сильно ты любила Алияр-бека, кто бы мог подумать! Твое доброе сердце, изнеженное радостью и счастьем, не вынесло несчастья, разорвалось от боли... Под вздымающейся как холм грудью пряталось нежное, беззащитное сердце..." Сона горше других оплакивала свою мягкосердечную ханум, и не зря...