Звезды не для нас - [38]

Весна украсила обочину солнечниками. Жаль, что ярко-желтыми они были лишь в запертых наглухо бутонах. Зелень травы тоже можно было рассмотреть лишь у самых корней, если наклониться к земле. В мире осталось лишь два цвета – грязно-белый и темно-серый, но поговаривали, что и они выцветают, что это те самые Последние Времена, и когда не останется цвета – исчезнет и жизнь. Мара не верила в байки. Кроме одной – цвет имеют и вещи, которые нельзя потрогать. Например, слова. Вообще всё новое ярче.

Поэтому, когда она увидела валявшийся на обочине листок, то подняла его, отошла в тенёк, чтоб рассмотреть добычу.

Там были набросанные торопливо, но разборчиво стихи. Прекрасные от первых строк, где кто-то описал восхитительное – «будет закатный алеть восток, буйный смиряя пламень» до последней в строфе – «Каждому дню – свой облик». Мара не решилась прочесть все и сразу, знала – захлебнётся, сначала ей будет слишком хорошо, а потом наступит тяжкое похмелье. Такое сокровище, как хороший стих, можно было использовать иначе, разумнее.

И пришлось – быстрее, чем она хотела. Стражник в городских воротах – Мара надеялась, что это будет другой, подобрее – хмуро глянул и перекрыл ей дорогу копьём.

– А ты ещё куда? Платить кто будет?

Он знал, куда, и знал, что платить ей нечем, а то бы ночной патруль оставил Мару в городе, ночевать на скамейке в парке. Она попыталась проскочить под копьем – страж грубо отпихнул, схватив за плечо, и потом демонстративно вытер руку о штанину, хотя ее лохмотья не были такими уж грязными.

Выбора не осталось. Она достала из потайного кармашка в рукаве листок и громко с выражением прочла первые восемь строк, не упустив ни «буйного пламени», ни «Можешь погаснуть или сиять».

Стражник застыл. На его лице Мара видела теперь не отвращение к таким, как она, а удивление. Во что оно перерастет, если продолжить? Но Мара не решилась – ни продолжать, ни остаться, чтобы увидеть результат. Ей самой второе прочтение того же куплета принесло лишь немного тепла, возникшего где-то внутри. Слова и цвета могут согревать, в хороших домах над очагом каждый день пишут слово «огонь» – разными почерками, с завитушками и буквицами, нанимая специального писца…

Мара рванулась вперед почти бегом, опасаясь, что грубый, вечно всем недовольный страж быстро выйдет из-под действия чар.

Остановилась только в знакомой подворотне. Перевела дух, посмотрела на зажатый в руке листок. Хотелось снова испытать то чувство – цвета, тепла и счастья, но это значило растранжирить добро. Стоило поберечь сокровище.

Уже хотелось есть; на завтрак имелись черствый хлеб, луковица и соль. Не так плохо, но ведь можно и лучше. Лавочник, который мнит себя ценителем прекрасного, отвалит ей денег или наполнит сумку хорошими продуктами, вроде копчёностей и свежего хлеба. И это только за только первые строчки. А их явно больше двадцати. Этого хватит по крайней мере на неделю.

«Транжира, – упрекнула себя Мара, пряча листок. – Можно и на две растянуть. Если читать только женщинам… Женщины чувствительнее и к слову, и к цвету, им меньше нужно».

Но женщины были и скупее, особенно к таким как она.

Мара все же наскоро перекусила, давая себе время всё обдумать. Пожалуй, и правда стоило попытать счастья с женщинами.

Она не решилась идти открыто и пробралась задворками в нужное место – к лавке госпожи Ормиз, пухлощекой кондитерши, отчаянно рыдавшей, если приходилось лично придавить зазевавшегося таракана. У лавки толпился народ, в том числе и нищие; наверное, за вчерашними засохшими булками. Мара едва не рванула туда же, но остановилась. Нет. Надо не охотиться за подачками во дворе, а войти в лавку.

Ждать пришлось долго. Мара начала нервничать и для храбрости еще раз перечитала уже знакомую ей часть стиха. Стало лишь хуже – пришло острое разочарование и пустота, словно краски стиха умерли и теперь пытались сделать мёртвой и её. Она окончательно потеряла решимость – и как раз в этот момент последний нищий ушел со двора. Мара заставила себя встать и пойти вперед.

– Какая прелесть, – почти равнодушно сказала кондитерша.

Мара судорожно сглотнула. Не вышло. Первые восемь строк, опьянившие стражника, на госпожу Ормиз не подействовали совсем.

– Могу продолжить, – сказала она и прочитала еще восемь строчек; как всё новое и необычное, они изменили мир.

Показалось – солнечный свет, бивший в окна, стал золотым; показалось – брошь на платье кондитерши синяя настолько, что этот цвет не забыть никогда. Показалось – столешница прилавка, светлое дерево с оранжевыми прожилками, теплая и бархатистая на ощупь…

– Какая прелесть, – повторила кондитерша совсем иным голосом. И тут же деловито спросила: – Что ты за это хочешь?

– Еды, – все еще жмурясь от ярких цветов и ощущений, сказала Мара. – Много.

– Хорошо, – тут же согласилась хозяйка лавки и потянула из пальцев нищенки смятый листок. – Будет тебе много еды.

Мара отпрянула, спрятала лист за спину.

– Не за весь стих, – с тревогой уточнила она. – За то, что уже прочитала. Могу для вас записать.

Дама фыркнула.

– Записать я и сама могу, и прочерк у меня наверняка лучше. Но часть не стоит, как целое. И не действует в полную силу. Так что или всё, или ничего.