Звезды над болотом - [12]

А ночью старик уже стал отходить в вечность. Глашка, приставленная дежурить при нем, грызла со скуки краюху хлеба, пила квас.

— Дай и мне попить, девынька, — просил Горкушин

— Чичас. — Глашка давала ему пить, а он говорил:

— Эва, какова ты ладная да жаркая. Небось долго еще жить Зудешь… Жаль, что ты мне ранее, такая мясная, не попалась…

Глашка снова садилась в угол. А он опять просил ее:

— Девынька, дай губы смочить…

— А вот и не дам! Коли умираете — так и умирайте в порядке.

— Подойди, солнышко, силов не стало… горит все. Глашка шмыгала носом, вытирала нос рукавом сарафана:

— Вот и мучайтесь. Ежели бы не хватали меня, так я бы и кваску вам поднесла…

— Пожалей ты старика, милая.

— И не просите! — отвечала Глашка.

— Пожалей ты меня, девынька…

Но девка спокойно дожевала свой хлеб, допила квасок. А. когда подошла к постели — Горкушин лежал холодеющий и тихий, невозмутимо взирал в потолок, по которому бегали огромные черные тараканы. До Глашки не сразу дошло, что перед нею лежит мертвец.

— Карау-ул! — завопила она. — Упокоился… у-упокойничек!

Часть третья. ПРОБУЖДЕНИЕ

Аполлон Вознесенский вернулся из бани — чистый, румяный. В одной руке тащил сверток белья, в другой — горку тарелок и чашек (посуду он мыл по субботам, когда и сам мылся, и парил ее тем же веником, которым сам парился).

— Ух! — сказал уездный секретарь, сваливая все это грудой на стол. — Теперь и выпить не грешно, чтобы стало жить смешно. Эх-ма, приходи ко мне, кума! На полатях вместе вздохнем и скорей с тобой подохнем…

Водку для себя он настаивал на перце с порохом. Налил пузатую чарку доверху, хотел уже пить. Но взглянул в окно и… опустил чарку. Однако, придя в себя, тут же опустошил ее до дна, наполнив вторую, воспринял ее алчно — и тогда сказал:

— Чу-де-са…

Он видел, как рухнул на землю громадный забор, сооруженный вокруг горкушинского дома, и здоровенные псы, никогда не видевшие улицы, вдруг трусливо прижались к стенам.

И еще он заметил женщину в легкой шубке, которая, хлопая в ладоши, кричала что-то, приказывая Стесняеву, а тот ошалело бегал с топором вдоль поверженного наземь богатыря-забора.

— Чудеса! — повторил Вознесенский и, выбив пыль из фуражки, нацепил ее на макушку и поспешно вышел на улицу.

Здесь ему встретился суетливый почтмейстер Власий Пупоедов, руки секретарю не подал, только с живостью сообщил:

— Приехала… зашелестила.

— Кто?

— Горкушинская наследница.

— Баба, значит, — точно определил Вознесенский, хмыкнув.

— И вальяжная, признаться, женщина, — улыбался почтмейстер. — Небось от такого богатства только любовников и заводить ей. Плакали горкушинские денежки, как пить дать — плакали… О, господи! — взмолился Пупоедов. — Как подумаешь о беспутном провождении капиталов чужих, так и своего иметь не захочешь!

Вознесенский, заложив руки за спину, в расстегнутом мундире подошел к поваленному забору, спросил плотников:

— Ну, варвары, что смотрите?

Не спеша мужики поскидали с голов шапки:

— Доброго здоровьица вашему благородию!

— То-то…

Женщина стояла рядом — тоненькая, смуглая, вся нездешняя.

Она спросила его насмешливо:

— Вам не жалко ли моего забора?

— Конечно, жаль. Теперь кабысдохам пинежским, мимо пробегая, и ноги задрать негде…

Эльяшева изумленно подняла бровь:

— Простите, сударь, с кем имею честь разговаривать? Вознесенский неохотно представился.

— Ах, вот оно что! Тогда не откажите пройти со мною в контору; мне надо кое-что уточнить по делу о наследстве…

В конторе секретарь поскреб свои вихры, зевнул лениво:

— А выпить не найдется?.. Опять эти бумаги! Вы бы знали, какое отвращение я испытываю к разным бумагам. Нет ничего гаже на свете листа бумаги — особливо когда он исписан. Но это еще ничего. Можно смириться. А уж совсем невтерпеж, когда я обязан эту бумагу прочесть и расписаться.

— Пить здесь вы не будете, — сказала женщина. — Вот закончите дело, идите в кабак и там пейте сколько вам угодно…

Эльяшева скинула шубку и оказалась еще стройнее. Легкая на ногу, она двигалась свободно и резко, только посвистывали упругие шелка. Надев пенсне (чему немало подивился Вознесенский), женщина стала перебирать бумаги, говоря ломким голосом:

— Мне достались какие-то авгиевы конюшни… Ничего не могу понять… Вот это — на лес, а — это? Что-то о нефти… Ухта… Скажите, разве в тундре имеется нефть?

Вознесенский стукнул пальцем по стеклу настольной лампы:

— А вот керосин местный… Нефть на Ухте прямо черпаком с поверхности реки снимают. Гонят из нее керосин кустарный.

Он поднял глаза и посмотрел на женщину: она была хороша.

И неожиданно глухое раздражение против нее поднялось в нем.

Один голос, полузабытый и давний, казалось, говорил: «Милая вы и светлая, зачем вы сюда приехали? Вы погибнете в тупости и мерзости, как погибаю здесь я!» А другой голос, беспощадный и жестокий, борол первое чувство добра и нежности: «Ишь ты, стерва очкастая! Вырядилась в пух и перья… презираю тебя!» Рядом с этой роскошной птицей, залетевшей в пинежские края, он чувствовал себя общипанным воробьем. И потому ерошил свои крылья… Вознесенскому, который сознавал в душе ущербность жизни своей, хотелось одновременно избить эту женщину и приласкать ее!