Звезды и селедки (К ясным зорям - 1) - [8]

- Так что же тогда далее будет?! - всплеснула руками матушка. - А власти потворствуют! Вот ведь недавно, верные люди рассказывают, стрелял солдат в крест, а из креста того, ей-же-ей, кровь святая течет! И уже божьи люди, лирники*, поют, - попадья вытерла губы и чуть надтреснутым дискантом завела:

У дороги, на пригорочке

Чистит солдат винтовочку.

Чистит, чистит, блеск наводит,

Глаз с креста не сводит...

_______________

* Л и р н и к и - бродячие певцы на Украине, играющие на лире.

Далее в песне шла речь о том, как солдат, увидев чудо, упал на колени и стал каяться.

- Нет, не будет ему прощения, ибо грех тот - смертный! - по справедливости рассудила матушка. - Да и другим безбожникам и богохульникам не будет прощения! - и настороженно осмотрела всех, не посмеет ли кто перечить. Особенно долго не спускала взгляда с Евфросинии Петровны, но та смолчала, лишь улыбнулась одними глазами. - А еще было явление в одном приходе, - вела попадья дальше. - Пришел косарь к родничку, напился, понятно, а потом скинул постолы и давай их в родничке размачивать. Ан тут нашла на него тень. И слышит он глас над собой: "Что ж это ты, человече, делаешь?! Это вода святая, а ты, богохульник, в ней постолы мочишь!.. Перед этой криничкой люди на колени становятся, а ты, дурень, поганишь ее своими постолами!.."

Обернулся тот человек, а позади стоит женщина красивая-прекрасивая, и вроде бы обыкновенная женщина, только сияние какое-то от нее исходит, словно золотистой дымкой укрыта, но совсем не то - ибо очи такие скорбные, что человека того страх обуял. И одета та женщина будто и по-нашему, но все такое опрятное, что не приведи господи... А в руке у нее кувшин или какой-то другой сосуд, словно бы и глиняный, но не совсем. А ручка у женщины такая нежная, что даже кровушка голубая светится. И так грустно-грустно покачала головой та женщина: "Свинья ты еси, человече!.." - и пошла себе из овражка, и шествовала будто бы и по-земному, но как-то не совсем так, а словно плыла. И понял тот человек, что это не земная женщина глаголила, а небесная. И пошел тот косарь к батюшке и покаялся. Отец иерей родничок тот освятил, и крест в честь явления божьей матери воздвигли, и теперь чтобы кто-нибудь там постолы размачивал, то не приведи господи. Вот! - закончила попадья, вздохнула благостно и двумя пальчиками вытерла свой маленький рот.

- Если так, - сказала учительница, - то пускай бы у каждого родничка крест ставили!

- Так, так, - закивала попадья.

Дорога круто пошла в гору и наконец, запыхавшись, взбежала на возвышенность. В долине голубым сиянием сверкала речка, над которой сгрудились ослепительно белые городские дома. И это было так прекрасно и необычно, что Яринка руками всплеснула:

- Ой, мамочка!

Блестящими, восторженными глазами впитывала она эту красоту, дышала ею. И теперь уже не замечала громыхающей тряски, когда подвода выехала на шоссе.

- А церквей, мама! И купола золотые!

Предместье немного разочаровало девушку. Облупленные хаты, вросшие в землю, чахлые дикие груши за серыми трухлявыми заборами, широко распахнутые двери почернелой кузни, у которой, понурив головы, стояла пара измученных кляч, закопченный кузнец-еврей возле них, с заложенными под широкий кожаный фартук руками, черные свиньи в лужах и козы, что паслись на разгороженном кладбище, - все это очень напоминало село и никак не вязалось с Яринкиным представлением об опрятном, нарядном и величавом городе.

Миновали каменную плотину, переехали деревянный мостик.

Из-под щитов плотины толстыми пружинистыми снопами выгибалась зеленоватая вода, а внизу клокотала белой холодной кипенью. Яринке от этого зрелища стало жутковато. Проехали мимо высоченной кирпичной мельницы - ой, окон сколько! ой, гудит как! - пахло от нее теплой мукой и маслом; потом некрутым подъемом снова тащились в гору; людей на улицах становилось все больше, и среди них много нарядно одетых женщин, которых Яринка приняла за барынь, и мужчин в белых костюмах и в низеньких шляпах их Яринка сочла за господ. Она дернула мать за рукав:

- А говорили, мама, что господ прогнали!..

Не только София, но и учительница с попадьей дружно засмеялись.

- И говорят как-то непонятно, - недоумевала девушка.

- Где вы будете останавливаться, София? - спросила матушка.

- У Шлёминой Сарры, на Голубиной.

- Там?! - возмутилась попадья. - У нехристя?!

София пожала плечами.

- С каких пор все там останавливаюсь! Не все ли равно коням, чей овес будут есть?

- Ой, нехорошо! - сжала матушка свой ротик куриной гузочкой и покачала головой. - Нехорошо, София, вы поступаете! Грех!

София нахмурилась:

- Уж как-нибудь, матушка, замолю. - Помолчала немного. - А бог велит со всеми людьми в мире жить... - И заключила самым убедительным доводом: У Сарры за постой - четвертак, а у иных - так и все тридцать копеек. И овес дешевле!

На это матушка не нашлась что и ответить.

Как ни приглядывалась Яринка, но не заметила над крышами ни одной голубятни. И ни одного голубя не увидела на Голубиной улице.

Широкий заезжий двор был обнесен саженным деревянным забором. Стоял там покосившийся хлевок, зимой служивший конюшней, летом же приезжие закатывали возы под навес и коней кормили с возов. Тот, кто оставался на ночевку, получал топчан с сенником.