— Никак нет, Семен Петрович, — вежливо прервал Бородкина бравый человек в пушистой пелеринке из львиных грив, — по видимости, бывший гусар, — я применил охват флангов, — тактика ликвидации Молодечненского прорыва 1916 года…
— Во-во, — именно охват флангов — с удовольствием повторил Семен Петрович. — Посадил, понимаете, 60 человек на слонов, которых приручил Сергей Сергеич, — он раньше был учителем ботаники и зоологии.
— Принцип индусской кавалерии англичан, — вставил гусар.
— Во-во-во… будто индусы… И трах-тарарах на эфиопов! Те, конечно, драпу… Я сам бумерангом 9 человек уложил. А теперь у нас и артиллерия есть; капитан Пенка две катапульты соорудил. Мы ими от носорогов и львов отбиваемся…
Бородкин почесал свое голое колено и живо спросил:
— А Клопотова, Егор Петровича, — помните? Жаль, — лишились мы его. Народец тут есть один, — «Занзиранги»… Так они его к себе королем пригласили. Как мы его не отговаривали, — пошел таки! «Опротивела, говорит, мне жизнь беженская; желаю царствовать и, теперь, говорит, сам буду визы выдавать». Вот на прошлой неделе его приносили сюда в преферанс играть. Он своим занзирангам приказывает носить себя на носилках и петь ему хвалебные гимны. Стыдили мы его, — все-таки человек и в летах уже и присяжный поверенный, — ничего не помогает. «С детства, говорит, честолюбив был». Является всегда со свитой, с музыкой. Одну арапку выучил «Гайда тройку» петь. Говорить, хочет цыганский хор составить. Имен их не знает, — так у всех на голых животах цифры белой краской намалевал. И ему удобно, — и им нравится… Чудак!..
Костер догорал… Семен Петрович задумался… Где-то в лесу зарычал лев и завыл шакал. Семен Петрович прислушался и с удовольствием сказал:
— Так и живем теперь здесь, так и поживаем… воздух прекрасный, лес, вода родниковая… дичь и плоды… Вот у Верочки Семенцовой что-то вроде туберкулеза было, — так теперь и помину нет. Виктор Александрович театр открыл; Федулин газетку на буковой коре издает. Нечего Бога гневить, — хорошо у нас… Ни болезней, ни тревог, ни политики, — знай живи, толстей, — да Бога славь. Наш отец Ароматов каждый вечер службы отправляет…
— Ибо в Писании сказано: «Не единым хлебом жив человек», — низким басом отозвался батюшка.
Долго рассказывал Бородкин и перед Дымбиным встала полная картина обретенного этими людьми благополучия и духовного равновесия. На его робкий вопрос, не нужны ли визы в Европу, к культуре, — полуголые люди в звериных шкурах чистосердечно и мягко рассмеялись.
— Бог с ней, с Европой этой… Будет! Заболеешь еще там… Опять же партии там разные… Социализмы, конфискации, репрессии, депрессии, интриги… Будет.
— Бог с ней, с Европой, — разнеженно повторил Бородин, — живем мы тихо, мирно, благородно… работаем, боремся за жизнь и размножаемся… Нет ни забот, ни времени… Вверху небо, — а внизу мы… мелкие рабы, преданные Господу…
— Ибо сказано, — проникновенно вставил батюшка, — «У Бога тысяча лет, как один день, — и один день, как тысяча лет».
Взволнованный Дымбин вскочил с места, сорвал с себя пиджак и сталь нервно расшнуровывать ботинки.
— Остаюсь с вами, — закричал он, — подайте мне леопардовую шкуру!
* * *
Когда Дымбин кинулся на поляну, профессор Шримп, задрожав от ужаса, подал экспедиции знак к отступлению.
Очутившись на безопасном расстоянии, Шримп решил, что Дымбин от пережитых потрясений сошел с ума, что он съеден дикарями, что долее оставаться экспедиции небезопасно, что цель экспедиции, — проверить и удостоверить открытие — достигнута, а посему можно ехать обратно на родину.
* * *
Несомненно то, что в самых отдаленных уголках земного шара существуют племена неизвестных науке белых дикарей. Но если наука этого не знает, — нашего брата не проведешь!
Мы знаем, что это за публика!
А. Росселевич. Наши на Луне
I
Василий Иванович Штучкин, сотрудник русской газеты «Разное время», шел по темным и грязным белградским улицам в самом подавленном состоянии духа. Редактор вечно задерживает плату, совершенно не желая считаться с тем, что Василий Иванович ведет такой ответственный отдел, как «Вести с Родины», и даже сам в случае нужды пишет письма из Советской России! И из-за небрежности редактора — квартирная хозяйка уже подозрительно смотрит на самого Штучкина, а сегодня так прямо заявила ему: «Ви, господине, не мойте да ме гнявите!», иными словами, «убирайтесь к монаху!»
«Какая наглость, какая несправедливость!» — думал Василий Иванович, переходя через мрачную улицу Короля Александра. «Толстая дура-хозяйка совершенно не желает понять, что я ведь скоро получу деньги и уплачу за все! Ну, правда, с опозданием, но я же объяснил ей причины!» И, окончательно огорченный, Василий Иванович зашевелил губами и, подумав немного, решил отправиться в «Теремок», уютный русский ресторан, где его терпеливо кормили в кредит.
Придя туда, он уселся у печки, задумчиво посмотрел на стенных павлинов, чему-то улыбнулся и подозвал юношу-кельнера:
— Дай мне, братец Коля, водчонки динара на четыре!
— Хозяин велел, чтоб вам больше в кредит водки не давать, — пробасил пухлый Коля.
— Скажи хозяину… как его?… чтоб не валял дурака! Что он, не верит, что ли?… этого… в первый раз я пришел, что ли?