Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 1 - [4]

Часть первая

Мое знакомство с Петром Вертягиным состоялось осенью восемьдесят первого года. Фамилия Крафт — его вторая фамилия немецкого происхождения — досталась Вертягину от отца и всегда вызывала у него неприятие, несмотря на то, что Вертягин-старший на протяжении всей своей жизни пользовался и той и другой фамилиями в зависимости от обстоятельств. Профессиональный французский дипломат, Вертягин-Крафт считал, по-видимому, лишним афишировать свои русские корни…

Поздней осенью мне стало известно, что меня разыскивает по Москве иностранец. Незнакомец названивал мне в коммуналку по нескольку раз в день, оставлял через соседей устные сообщения. В это время я жил за городом и в квартире на Трубной практически не появлялся, поэтому связаться со мной ему никак не удавалось. К тому же соседи сообщили мне о звонках только спустя неделю. У звонившего будто бы был акцент. По одной этой детали я сразу догадался, что меня ждет очередная весть от дяди, жившего за границей. Музыкант и «невозвращенец», в семидесятых годах тот гастролировал с оркестром в Западной Германии и попросил политическое убежище. Дядя осел во Франции, проживал в Нанте, не все его письма тогда доходили…

Кое-как мне всё же удалось связаться с разыскивающим меня французом и условиться о встрече. Сразу же и выяснилось, в Москве у нас было полно общих знакомых. Дома у знакомых первая встреча и состоялась.

Эмансипированная, родом из семьи советских интеллигентов с положением, Маша К. со школьной скамьи была спаивающим звеном целого клана моих сверстников, которых объединяло не только соперничество за право ухаживать за самой Машей, довольно привлекательной особой, не только модное в те годы ничегонеделание, но и уважение, как кто-то однажды подметил, к неуважению как таковому. Маша жила в центре Москвы. Просторные апартаменты, которыми ее одарило зажиточное семейство, превратились в проходной двор. У Маши постоянно кто-то жил. Постоянно устраивались вечеринки. Прикрываясь положением папы, прожужжавшего уши «литературного» функционера, имя которого у одних вызывало брезгливость, а у других зыбкую надежду, что через Машу в карман всемогущего Дмитрия Иваныча можно подсунуть какую-нибудь письменную просьбочку и заполучить протекцию, Маша принимала у себя даже гонимых, лишь бы гость не был «занудой» и имел бы хоть какое-то отношение к «литературе и искусству»…

Едва ли у Маши оставалось время для работы над диссертацией, посвященной норвежской классической литературе, которую она пыталась осилить не первый год и без видимых успехов, какую бы помощь ей ни оказывали ученые поклонники. Мурлыча от удовольствия, некоторые из редакторов-консультантов от красавицы Маши не отходили ни на шаг. Но именно там, в приполярных широтах Норвегии, след Маши позднее и простыл — будто в назидание случайным литературоведам, да и назло оппортунистам родителям…

Прослышав через знакомых о моих неуклюжих «контактах» с неким Пьером из Парижа, который уже успел побывать у нее в гостях, Маша К. самоуправно перенесла назначенное нами рандеву к себе на старый Арбат. Дабы мы не мозолили глаза «компетентным органам», как она потом объясняла, у входа в Московский главпочтамт, — именно в этом месте этот самый Пьер умудрился назначить мне встречу по телефону. Появившись у Маши в назначенное время, я застал у нее обычную компанию. Здесь, как всегда, отмечали чьи-то именины. Но больше чем именинника, компания чествовала молодого, лет тридцати, француза с русской фамилией.

«Пьер» просил называть его попроще — «Петей», раз уж он русский. Сидя в углу у окна, француз Петя цедил ледяную водку, с видом простака следил за разгулом собутыльников и отмалчивался. Но это объяснялось неловкостью, как мне показалось, за неуклюжий русский язык, на котором он изъяснялся. Речь его, хотя и беглую, окрашивало некоторое косноязычие. Складывалось впечатление, что он прибегает к какому-то периферийному жаргону, как бывает — с далекого Севера, куда уже давненько ссылали зарвавшихся столичных интеллигентов.

Заполучив в руки свою посылку — десятикилограммовый пакет с подпольной литературой, — я поинтересовался у Вертягина, откуда он знает моего дядю.

— Мы мало знакомы. Встречались один раз… в Нанте, — невнятно ответил он. — Невысокий? С бородкой? Книги переводит?

— Нет, дядя никогда не занимался переводами. Он музыкант, — сказал я, не без сожаления констатируя, что знакомство их было шапочным.

— Тогда я перепутал. — Вертягин на миг оробел, но тут же извиняющимся тоном добавил: — Вообще я редко бываю в Нанте.

— Сами вы из Нанта?

— Нет… То есть да и нет. В детстве жил с родителями… А теперь отец там один… Я там начинал учиться. Потом перевелся в Париж… Во Франции можно сменить университет, было бы желание.

Обстоятельность объяснений наводила на мысль, что ему хотелось поболтать.

— Нант — это в Бретани, вы слышали?.. Симпатичный город. Но провинция — везде провинция.

В подтверждение сказанного Пьер Вертягин качнул лбом и стал разглядывать вместе со мною распакованные книги и пластинки, удивляясь, что в Москве кто-то еще слушает «Пинк Флойд» и в то же время Гленна Гульда, а кроме того, интересуется корреспонденцией А. Арто времен пребывания этого полугения в сумасшедшем доме, читает романы Конрада, Набокова, Лоуренса, да еще и в оригинале, и т. д. Вертягин был уверен, что за такие книги по сей день ссылают на сибирские рудники.