Звезда полынь - [11]

Валентина Васильевна. Ну, Юра Дерябин, твой приятель, художник.

Вячеслав. Из Москвы, что ли?

Валентина Васильевна. Да нет, он приехал. Тебя хотел видеть.

Вячеслав. Когда звонил?

Валентина Васильевна. Только ты ушел — буквально через десять минут.

Вячеслав (с отчаянием). Ах, как жалко! (Садится на диван, обхватывает голову руками). Лучше бы я с ним встретился!(Напряженно думает). Так… Так…

Валентина Васильевна (обеспокоенно). Слава, что-то случилось?

Вячеслав (порывисто). Нет-нет, ничего! (Вскакивает, подходит к матери, целует ее). Спасибо, мам, что сказала! Сейчас пойду к нему.

Валентина Васильевна. Ты с ума сошел! Посмотри, сколько времени!

Вячеслав. Иди, мамочка, иди спи, дай мне жить своей жизнью! Я должен — понимаешь? — должен увидеть его. Вдруг он прилетел на день и я его не увижу? Пока, мамочка! Иди, милая, спи! (Он еще раз целует мать и поспешно уходит в заднюю дверь).

Валентина Васильевна стоит, опустив руки и задумчиво кивая головой. Затем выключает свет и уходит.

> Затемнение

Сцена 11

Раздается звонок в дверь. В левой половине сцены вспыхивает свет — это включает его Юрий Дерябин. Он в добротном халате на голое тело и шлепанцах на босу ногу. Помещение представляет собой мастерскую художника: у стены — мольберт с холстом на подрамнике; на холсте — несколько цветных мазков; посреди мастерской — простой грубый стол, возле него — старинное кресло с высокой резной спинкой и грубая, в тон столу, табуретка. Юрий отпирает дверь. Входит Вячеслав.

Юрий. Ух ты, Славка!

Вячеслав. Привет, Деряба!

Они протягивают друг другу руки и порывисто затем обнимаются.

Юрий. Ну ты даешь! Позже не мог?

Вячеслав. Извини, с девицей заболтался, а тут еще менты прискреблись, еле отбодался. Прихожу домой — матушка говорит: ты звонил.

Юрий. Проходи… Все еще теряешь время на девиц?

Вячеслав (проходит, осматривается, подходит к мольберту). Ты же знаешь, я позднего зажигания. Только недавно научился им врать и не краснеть.

Юрий. Думаю, ты понял, что ложь имеет больший успех, чем мямлить правду, а?

Вячеслав. Да. Дай, думаю, сбегаю, а то, неровен час, опять уметелишь.

Юрий. Ты прав — на два дня, не больше.

Вячеслав. Может, завтра тогда?

Юрий. Нет уж, раз пришел, садись, посидим! (Берет Вячеслава под руку, подводит к табуретке). А я только что компанию выпроводил, лег поспать.

Вячеслав (пытается вырваться). Нет, может, в самом деле, завтра?

Юрий. Не трепыхайся — завтра много дел, послезавтра — тоже.(Усаживает Вячеслава на табуретку).

Вячеслав. Просто помню: в прошлые времена к тебе можно было в любое время.

Юрий. Ой, дед, те времена канули в Лету. Но тебе можно в любое. Пить будешь?

Вячеслав. А что у тебя?

Юрий. Чай, кофе. Коньяк есть, вино.

Вячеслав. Сухое?

Юрий. Есть сухое.

Вячеслав. Красиво живешь. Давай сухое.

Юрий уходит за кулисы, приносит бутылку вина, два стакана, тарелку с яблоками, откупоривает бутылку, наливает в стаканы, садится в кресло. Они пьют вино неторопливыми глотками. Диалог их, пока Юрий ходит и готовит стол, ни на секунду не прерывается. Во время последующего диалога Юрий подливает вино в стаканы.

Юрий. Вообще-то я теперь не пью.

Вячеслав. Как, совсем?

Юрий. Да. Но с тобой выпью. За все прошлое, что было.

Вячеслав. Спасибо… Ну, как столица?

Юрий. Обрыдла. В Париж собираюсь.

Вячеслав. Ни фига закидоны! Надолго?

Юрий. Может, и надолго. Как масть пойдет. Приехал вот с матушкой увидеться да (кивает на мольберт) распродать здесь все к чертовой матери.

Вячеслав. А как же ты там? А деньги?

Юрий (пожимая плечами). Работать буду. Живут же люди?

Вячеслав. Зачем тебе это, Юра?

Юрий (прежде чем ответить, задумывается ненадолго). Ты знаешь, Вяч, Москва — совсем не то, что мы себе представляли, сидя вот тут (стучит пальцем по столу). Москва большой барахолкой стала — торопится распродать все, от женских половых органов до целых регионов. А художнику, сам понимаешь, нет места на барахолке. Правят бал сытые. Сытость — мечта и цель жизни. После нее второе дело, само собой — секс. После всего этого, естественно, кич подавай — слишком сытый желудок другого не принимает. По-другому пока не научились. И вся эта кичня любит называть себя разными «измами», чтобы, значит, поприличнее выглядеть. Вот такие, Вяч, навороты.

Вячеслав. Что, все так безнадежно?

Юрий. Да нет, конечно, какая-то материковая культура чувствуется, но она, как я понимаю, ушла в катакомбы и мне, пришлому гунну, не открывается.

Вячеслав. Но ведь настоящая культура, Деряба, всегда жила в катакомбах.

Юрий. Неправда. Это мы так привыкли.

Вячеслав. Ну, хорошо, но ведь нынче, сдается мне, все цивилизованное человечество тонет в сытости, собственном дерьме и сперме.

Юрий. Да пусть тонет, раз ему нравится, но я не хочу быть дешевкой в услужении, холуём в этой обжираловке — хочу делать свое.

Вячеслав (усмехается). В Париже, думаешь, по-другому?

Юрий. Может, и так же, но я там еще не был. Поеду, посмотрю. В Москве мне дают божескую цену только иностранцы. Свои — непременно на халяву или подешевке норовят. Потому что как не было, так и нет ни пророков, ни художников в своем отечестве, надо, чтоб тебя признали там— вот тогда они прибегут, хороводы будут водить вокруг тебя, кидаться в очередь… Вернусь, конечно, но вернусь только на коне.