Звезда моря - [11]

Торговцы, собственники, пираты и плантаторы собрались вместе, чтобы отстаивать каждый свои интересы. Для того, чтобы иметь право голоса, необходимо было обладать всего лишь пятьюдесятью акрами земли, независимо от религиозной принадлежности, политических взглядов или вашего прошлого. Многие из ранее прибывших плантаторов переселились из Барбадоса и верили, что жизнь в вестиндийском стиле для мужчины лучше всего. С ними в город пришла праздность. Но во всем остальном Чарльзтаун был на удивление более английским, чем Бостон и Портсмут, и его жители гордились этим. Поселенцы в Чарльзтауне старались сохранить в себе малейшие признаки своей родины, чтобы они не растворились в укладе жизни и традициях местного цветного населения.

Извозчики, управлявшие блестящими черными экипажами перед королевским особняком губернатора на Миттингстрит-34, могли прибыть прямо с лондонских улиц, в наглухо застегнутых пальто и в париках. Большие состоятельные дома на Бродстрит, Эллиотстрит, Тредстрит, Черчстрит и Столзэллей были полны фамильных драгоценностей и дорогой мебели из Сассэкса, Девона и Кента.

Каждый плантатор содержал дом в городе, где он и его семья могли переждать наиболее опасный летний сезон, подальше от затопленных рисовых полей и москитов. Эти летние отсрочки очень часто затягивались до Рождества. Чарльзтаун был известен своими ассамблеями, балами, приемами, игрой в карты и кости, аукционами рабов, тавернами, скачками, петушиными боями и казнями.

Казни собирали публику даже с ферм низины, так как здесь можно было услышать речи и увидеть порку и, возможно, повешение. Законы колонии были так же жестоки, как и на родине. Людей пороли за малейшее нарушение общественного порядка и вешали за пустяковые кражи.

Менее одной трети населения были белые. Рабы, контрактные слуги и масса индейцев, делали опасной жизнь белых жителей, и для них часто применялись репрессии и жестокие наказания. Ворам, если они не были повешены, ставили клеймо на лице в виде буквы «T» [2]. Человек мог быть поставлен к позорному столбу за то, что спал на улице. Того, кому предъявлялось обвинение в мошенничестве, вешали на крюках за руки на центральной площади, а уши прибивали к эшафоту, чтобы лицо было неподвижным, и оставляли на целый день. Суд над ведьмами не был большой редкостью, так как рядом с красотой в людях жил большой страх. В то время, когда Кормак с семьей высадился на берег, гордость у местного населения достигла небывалых размеров. Всего лишь за месяц до этого Натаниел Джонсон — губернатор колонии — и его гвардия сначала хитростью выманили, а потом разгромили французский флот. Люди в Чарльзтауне радовались, жгли французские флаги и опорожняли бочки французского бренди. Когда Анна впервые вступила в город, на улицах все еще встречались пьяные матросы, подпирающие стены таверн, которые никак не могли «очнуться от победы».

Узкие улицы и прекрасные дома казались Анне воротами в рай, который обещал отец.

Часть 2 Чарльзтаун, Каролина, 1712

Это прописная истина. Дочь является мнимым сокровищем для своего отца. Он тревожится и не спит по ночам, когда она подросток, чтобы ее не соблазнили, в юности — как бы она не сбилась с пути; когда дочь на выданье, чтобы она не оказалась бесплодной, а в зрелом возрасте, чтобы она не занялась колдовством.

(Талмуд).

Даже самая прекрасная птичка попадет в клетку. Даже самой прекрасной птичке не миновать клетки.

(Китайская пословица).

Анна крадучись спускалась по лестнице. Сквозь центральное окно пробивался рассвет, но на лужайке, в доке, на реке все еще было тихо.

— Черт бы побрал этого ленивого пса. — Сдерживая раздражение ворчала она себе под нос, надевая бриджи из оленьей кожи.

Она проскользнула через массивную дверь красного дерева и отправилась к кухне по тропинке. Хотя Анну часто расстраивало то, что кухня на плантации была слишком далеко от большого дома, особенно, когда к столу подавались остывшие блюда, но этим утром она была оживлена, представляя, как будет помешивать еще тлеющие угольки в открытой печи. Никто в большом доме не услышит ее нетерпеливых вопросов.

Скрипучая дверь на деревянных петлях приоткрылась, и Анна вошла на кухню, таща песок за своими мокасинами. Даже через подошву чувствовалось, что пол холодный, угли в печи едва тлели.

Пожилая чернокожая женщина у открытой печки вздрогнула и повернулась, точно зная, что это ее хозяйка.

— Ах, мисс Анна. Вы встали рано сегодня утром. Очень рада Вас видеть.

Анна проигнорировала ее притворные любезности.

— Касси, ты видела Чарли Фофезерса? Он должен был встретить меня на рассвете на передней лужайке.

Касси заговорила медленно, растягивая слова, довольная тем, что есть возможность побеседовать.

— Боюсь, месье еще спит, мисс Анна. Они с Джонай допоздна болтали и курили табак в летнем домике.

— Вот наказание! Он хочет, чтобы я пропустила самую лучшую игру на реке. А я не могу ждать, пока проснется весь дом.

Касси лукаво на нее посмотрела и поддразнила, зная, что рискует:

— И мадам найдет для вас более подходящее занятие дома.

Анна «проглотила» ее реплику, не сострив в ответ. Она отвернулась от рабыни к единственному запачканному окну кухни и вгляделась в сереющий туман, поднимающийся от реки. Возле аллеи вековых дубов девочка увидела сутулую фигуру, шагающую нетвердой походкой по тропинке к дому. Не говоря ни слова, она схватила пригоршню кукурузных хлопьев и сушеных яблок из кладовки и пулей выскочила за дверь.