Звезда и жернов - [10]

— Ну что молчишь, словно конийская бестолочь?.. Что я теперь скажу твоей матери?.. Пажом ему, видите ли, быть захотелось! В рыцари не терпится! — Ндади схватил его за волосы надо лбом, и заставил смотреть на себя, не пряча лица. — А меня-то хотя бы ты мог спросить?.. Я ведь, при дворе, чай не первый год — уж что-нибудь, да присоветовал!.. Ну… Чего молчишь?!..

— Вы… — Рин так тихо прошептал, что и сам себя не услышал.

— Что, что? — спросил Ндади, склонившись и слегка прищурившись.

— Вы бы меня и слушать не стали, если бы я пришёл к вам с подобной просьбой, — сделав над собой усилие, выговорил, наконец, Рин.

Несколько мгновений Ндади внимательно всматривался в его лицо, а затем отпустил волосы и отвернулся. Некоторое время он о чём-то размышлял, нервно постукивая ногой по полу, а потом вновь повернулся к Рину.

— Ты прав… Вряд ли бы я стал всерьёз обсуждать с тобой это… Но вот что я тебе скажу — уж по-всякому я бы поговорил с тобой и постарался бы тебя образумить, и уж точно — не допустил бы, чтобы ты совершил подобную глупость! — Ндади устало вздохнул и сел на кровать рядом с Рином. — Конечно, все мальчишки в твоём возрасте мечтают о чём-нибудь героическом, достойном того, чтобы это запечатлело перо придворного летописца… Но, поверь мне, Рин, далеко не всегда это того стоит: жизнь рыцаря, если он не принадлежит к сильным мира сего, зачастую состоит лишь из тяжёлого ратного труда, безденежья, болезней и увечий, и весьма далека от того придворного блеска, который ты видишь здесь и ошибочно распространяешь на всех, кто относится к рыцарскому сословию…

— Я знаю… Ади Питри мне уже говорил об этом…

— Ты может быть и знаешь, но пока ещё не понимаешь этого!.. Ты ещё, просто, слишком мал для того, чтобы разбираться, что хорошо в жизни, а что — нет! — Ндади, видимо, решил раз и навсегда избавить его от вредных, по его мнению, устремлений. — Конечно, достопочтенный ади Фрогган — рыцарь в высшей степени доблестный и знаменитый… пусть и в прошлом… Но что он сейчас имеет? — Ни семьи! Ни достатка! Ни, даже, здоровья!.. Лекарь к нему почитай каждый день ходит, а ведь ему только пятый десяток пошёл! Пройдёт ещё каких-нибудь несколько лет, и — не допусти, конечно, того Господь наш всеблагой и всемилостивейший — ади Фроггана с нами уже больше не будет! И кто о нём тогда, вспомнит?..

— Я!.. Я вспомню!.. — гневно вскричал Рин, вскакивая с постели. — Зачем вы так говорите о ади Фроггане, господин Ндади?

— Помилуй, Рин! Я ничего плохого о ади Фроггане не говорю! — возмутился в ответ Ндади. — Но разве же всё, что я сказал тебе о нём — неправда?

— Да пусть даже и так! По мне, так лучше быть таким рыцарем, чем распоряжаться всю жизнь на чужих обедах, пусть даже и у герцога! — Рина аж затрясло от возмущения. Как Ндади может всерьёз убеждать его, что жизнь прислуги лучше жизни рыцаря?

Ндади же ничуть не смутился и не рассердился: лишь грустно посмотрел на Рина:

— Ладно, Рин… Ступай домой!.. Я думаю, что твоя мама очень волнуется…

Затем криво усмехнулся, прокашлялся и вышел из комнаты, но через секунду вновь появился в дверях:

— Если вдруг господин герцог тебя затребует, я за тобой пришлю. Так что сиди дома и не куда не отлучайся!

И снова ушёл. Рин слушал, как удаляются по коридору его шаги, а когда они совсем стихли, он неохотно поднялся с кровати и, натянув на себя камзол, отправился домой.

Первым делом Рин побежал поглазеть на то, что осталось от несчастного дома. Но там и без него зевак было предостаточно, хотя смотреть-то, собственно говоря, оказалось не на что: полуразвалившиеся стены, битые стёкла, да оплавившиеся кое-где камни из кладки — вот и всё, что он там увидел. Соседние же дома, некоторые из которых тоже весьма сильно пострадали, уже вовсю ремонтировались. Тут же стояли и их взволнованные обитатели, яростной жестикуляцией и отчаянной мимикой живописующие благодарным слушателям о том, близкими свидетелями чего им довелось стать. Несмотря на то, что большую часть рассказа они выдумывали по ходу своего повествования, и все, в общем-то, прекрасно об этом знали, толпа, всё равно, сочувственно охала и с величайшей готовностью сопереживала. Рин тоже немного послушал, но он был сейчас слишком взволнован, чтобы получать от этого удовольствие. Ещё раз бросив вокруг себя взгляд, он заспешил домой.

Всю дорогу Рин боялся, что дома ему, как следует, влетит. Его даже не столько пугало возможное наказание, сколько тяготило чувство вины перед своими родителями. Он в сотый раз, мысленно, приводил им свои доводы, пытаясь убедить их в своей правоте, и всякий раз, отец, или мать, всего лишь несколькими фразами напрочь разбивали все его незатейливые построения. Рин был в отчаянии! Да тут ещё, неистовый перезвон колоколов, наверное, одновременно на всех церквах и соборах города, не давал ему сосредоточится, вселяя в его, и без того смятённую, душу ещё больше волнения и трепета. Ведь этот беспрерывный колокольный звон означал, что что-то случилось, и Рину казалось, что это именно ему в укоризну все они и звонят.

— Да куда ж ты прёшь, дар твердолобый! Не видишь, что ли? — какой-то бондарь схватил его за шиворот, и рывком дёрнул обратно. То, что это бондарь, Рин понял по его коричневой куртке, с двумя широкими зелёными полосами, словно обручи, опоясывавшими его тело. Рин с удивлением уставился пред собой: по улице, с факелами и тахилами медленно шла многочисленная процессия, распевая покаянные псалмы. Все были босы: и дети, и ремесленники, и торговцы, и члены маристула. Причём, во главе процессии, начало которой как раз скрылось за поворотом, как успел заметить Рин, шёл сам квистол, из главного собора, что на Большой площади!