Звезда и Крест - [80]

Лишь подумал об этом – стук в дверь. Это Ануш явилась с базара с радостной вестью, о которой судачит ныне весь город.

– Мор отступил! Случилось это по молитвам христианки Иустины. На базаре полно крестьян с товарами. А в храмах христианских, даже несмотря на запрет, толпы из желающих принять Святое крещение.

Не сказала только Ануш, что торговки базарные клянут ее господина почем зря, обвиняя его и в потопе, и в последовавшем вслед за тем море, а уж заодно и во всех городских несчастьях, включая рассыпающийся от старости акведук и нерадивость чистильщиков клоаки. Кое-кто так и вовсе грозит скорой расправой.

Обедал он в этот день, как и обычно теперь, в одиночестве. Свежая зелень портулака, радостная оранжевость морковки, желтая репа с сахаристым нутром возлежали перед ним на медном блюде. Возле парила ароматно свиная рулька, тушенная с мальвой, дамасскими сливами и гарумом[89]. В атриуме было совсем тихо. После того, как подала обед господину, Ануш удалилась в покои его матери, чтобы накормить и ее. Теперь уже с ложечки, словно дитя малое.

Первый камень влетел в атриум и угодил прямехонько в миску с рулькой, обдав лицо и одежды Киприана обжигающей жирной жижей. Следом влетел другой. И еще. И снова. Камни ударялись о стены атриума без перерыва. Откололи нос мраморного бюста императора Адриана. Расколотили несколько горшков с геранями. И даже задели плечо чародея. Вслед за этим злоумышленники принялись метать в дом мешочки с фекалиями, что шлепались повсюду, растекаясь по белоснежному мрамору, источая нестерпимое зловоние. Киприан слышал с улицы возбужденные голоса толпы, умоляющие речи сторожа, призывающего остановиться, остыть, поскольку хозяина все равно нет дома и это ему, а не хозяину, предстоит тут чистить да отмывать. Слышал Киприан и угрозы совершенно явные с колдовским гнездовьем разделаться. Сжечь его вместе с хозяином и безумной его матерью, что произвела на свет сатанинское отродье. В прежние времена он бы с легкостью превратил этих людей в жабье племя. И самолично передавил бы его калигами. Но сейчас он испытывал непреходящее чувство стыда и раскаяния. За то, что в порыве гордыни и мести обрек своих сограждан на мучения, страдания и смерть. Оставил детей сиротами. Жен – вдовами. Старцев обрек на прозябание в немощи. Ему бы спуститься к ним. Да в ноги упасть. Да покаяться. Пусть даже и получив за злодеяния свои несколькими камнями по хребтине. И побольней. Все равно не возместить его злодейства собственной физической болью. И даже смертью великого чародея множества невинных, пускай и не таких прославленных жизней не заместить. Углубленный в тягостные переживания, Киприан даже с места не сдвинулся, будто окаменел. Да так бы просидел в безмолвии до самой ночи, если бы мешочек с дерьмом беглого раба с рваной ноздрей, этого servus servorum Dei[90], не ударил его в лицо. И растекся по лицу зловонной, унизительной жижей. Удар этот, зловоние это, словно водопад родниковый и чудодейственный, раскололи каменный панцирь его души, омыли ее светом нездешним.

Слезы хлынули из глаз Киприана. Не слезы обиды или бессильного гнева. Чистые слезы раскаяния, какими он плакал разве что в раннем детстве и почти забыл их очистительную силу и непорочность.

Долго плакал он в глухом запустении атриума, размазывая по лицу рабское дерьмо вперемешку с теплой сокровенной влагой, не замечая сам, как очищается от всяческой скверны, как полнится душа покаянными чувствами, проникается ими до самых глубин, до донца.

А вскоре и гомон уличный стих. Старый сторож, шаркая скрюченными артритом ногами, шептал под нос еле слышные проклятия нечестивцам, перебрасывал чрез перила в сад каменья, ветошью мокрой и водой из кувшина смывал с пола, со стен бурые пятна человечьих испражнений.

Посреди крохотного внутреннего садика, виридария, в котором нашлось земли только для миндального дерева, высаженного в честь рождения Киприана, старой магнолии в крупных, кипенно-белых с розовыми подпалинами соцветиях и такого же старого лавра, возвышался мраморный фонтанчик, изображавший сражение купидона с карпом, обок – мраморная же скамейка, на которой любила сиживать в пору своего здравия мама. Фонтан молчал. В вазе его широкой и прохладной, подернутой по краям зеленой хлореллой, плавал одинокий лавровый листок. Киприан пришел сюда, чтобы умыться, но невзначай увидел собственное лицо в отражении водной глади и будто оторопел. Глубокая морщина зигзагом молнии перечертила высокий лоб. Веки отяжелели. Исполнился грусти взгляд. А волосы седыми прядками пробились. Хотел было смыть наваждение. Плеснул горстями несколько раз поспешно в лицо, но после того, как дрожь воды унялась, он видел отражение того же самого Киприана преображенного.

До самого заката просидел он на скамейке в раздумьях о том, что произошло и продолжает происходить с ним сегодня, но осознать Божественное провидение никак не мог. И лишь когда последний луч солнца пробрался в виридарий, тронул его теплым прикосновением, в сердце Киприана словно светильник озарился. Бросился в кубикулу[91] стремглав. Переоделся в отцовский старый хитон из грубой шерсти. Взял посох пастуший, что оставил, видать, возле ворот кто-то из нападавших, и решительно отправился прочь из города сквозь златые его врата.