Звезда и Крест - [120]

Обитель древняя лежала в руинах. Замело ее по самые стрехи метелями. Крыши, где крыши эти еще сохранились, снегом прижало, а то и вовсе порушило, обнажая гнилушки стропил. Жестянка, не единожды крашенная, да не латанная, ржавая, гнулась, гундела на порывистом ветру тоскливо, жалостно. Но вот же слышно средь этого уныния и мерзлой тоски: позванивает серебром колокольчик. И на крыше храма совсем свежая, видно, нынешней весной крытая жесть. А от проруби возле берега до руин тропка вьется, по которой грачом угольным семенит чернец. Теплится жизнь, вьется молитвенная тропинка и из этой едва живой православной обители.

Первые насельники поселились на месте обретения мощей убитого молнией отрока Артемия, пролежавших нетленными без малого тридцать лет, еще в семнадцатом веке. С тех пор монастырь то и дело сгорал дотла. Нищал. Лишался братии. Но неизменно по Божественному соизволению и молитвам отрока возрождался вновь, обретая и монахов, и деньги, и даже монаршее призрение. Революционная власть каких монахов разогнала, каких прямо на берегу речки постреляла, колокола сняла да по оплошности потопила, книги с иконами жгла несколько дней. Организовала в месте благостном, райском поначалу тракторную мастерскую, а впоследствии и интернат для умалишенных детишек, что глядели, должно быть, на останки иконостаса церковного, на фрески величавые и улыбались от неведомого им, запретного ныне счастья.

Отец настоятель, дядька, судя по физиономии его, добродушный, костью широкий, домовитый, мохнатый какой-то, с мочалом потных соломенных волос, выбивающихся из-под скуфейки, и в душегрейке поверх подрясника, размашисто и хрястко колол дрова перед домишком красного кирпича, украшенным табличкой с горделивой надписью: «Братский корпус». Из трубы ровным током струился березовый дым. Печь работала исправно. Прислонив к колоде колун, отец-настоятель внимательно изучал старческое поручительство, улыбался добродушно в соломенную же бородищу лопатой. Весело поглядывал на трудника. Щурил глаз. Оценивал его пока что только вприкидку, потому как человеку слабому, хилому да душой немощному в здешних условиях и недели не протянуть.

– Служивый?! – уточнил для порядка отец настоятель.

– Так точно, – отрапортовал как положено Сашка. – Подполковник.

– Это хорошо, товарищ подполковник, – кивнул в ответ, – нам тут вояки нужны. А то ведь пока вчетвером бьемся. Помощники только летом приезжают. Мало нас. Хозяйство, сам видишь, большое. Жизни не хватит его поднять.

Смиренный и молчаливый монашек с чудным именем Феликс, что исполнял тут, за неимением многой братии, обязанности казначея и эконома, отвел Сашку в дальнюю келью братского общежития, где, помимо солдатской койки с панцирной сеткой, тумбочки – тоже, видать, из ближней воинской части – да советского стула с драным дерматиновым седалищем, не было ничего. То есть вообще ничего. Одни лишь стены, даже и не крашенные, местами и не оштукатуренные, с красным, дореволюционным еще кирпичом. Да впопыхах замазанная охрой лет тридцать назад половая доска. Картонная иконка с образом Спасителя над койкой. Полый цоколь под потолком. Феликс, впрочем, вскоре вернулся с упаковкой стеариновых свечей, наказав палить их расчетливо. Да растолковав коротко монастырский устав, схожий с солдатским своею определенностью и расписанием для всякого дела.

Братское повечерье, что служили теперь уже впятером в единственном на весь порушенный монастырь Никольском приделе Артемиевского храма, по причине ранних северных сумерек, отсутствия электричества, разрухи и запустения являло собой нечто первозданное, подлинное в христианском естестве. Именно так, должно быть, молились в своих пещерах первые христиане. Так делили меж друг друга хлеб, вино, свечной свет, но прежде, конечно, слова, рвущиеся смиренно из пяти мужских глоток, знавших прежде и бранное слово, и водку, и злой табак, но теперь вдруг очистившиеся, хвалящие Господа всяк на свой лад разными голосами. Феликс, Серафим, Варнава да отец настоятель. Вот и все войско Христово в здешних местах. В телогрейках арестантских поверх ряс. В куфейках на вате. В валенках с калошами. Только пар изо ртов валит. Да светятся тихим лампадным светом лики угодников Божьих, Николая Чудотворца, Спаса Нерукотворного с Владимирской Божьей Матерью. И в алтаре теплятся несколько свечей на престоле. Возвращались с повечерья в кельи простуженной темной стайкой, вышагивающей по снежной тропке под тяжкими взглядами оскверненных, истерзанных храмов, под пустыми глазницами трапезной, отверстыми, будто рот покойника, вратами Успенского собора. С надеждой трепетной и слабой все это когда-нибудь восстановить, поднять, освятить. И водрузить над обителью, в который уж раз, победный крест православия.

В новом своем жилище Сашка долго сидел в кромешной тьме, слушая, как бьет поклоны перед образами Серафим. Как утробно гудят и урчат трубы системы парового отопления, за которой нынешней ночью следит Варнава. Звонко светил месяц новорожденный. И вдруг будто грузная тень проскользнула от собора к реке. Скрипнул под шагами снег за окном. Рухнули с неба в таежную глухомань четыре звезды одна за другой. Сашка зажег свечу. Вынул из кармана куртки сложенный конверт. И в последний раз прикоснулся к жизни земной. «Милый друг, – говорила ему оттуда Лиля, – мой Ангелочек погиб. Я узнала об этом только на прошлой неделе. А до того один за другим отошли в мир иной мои старики. И жизнь мирская, жизнь в грехе потеряла всяческий смысл. Что бы там ни говорили, она погибла из-за меня. Всякое ведовство – от лукавого. И обращено прежде всего на наших близких. Их жизни – плата за дешевые чудеса. А еще собственная душа, которую, даст Бог, мне удастся сберечь для жизни вечной. По благословению духовника своего отправляюсь на послушание в монастырь. Может, сподоблюсь когда благодати принять иноческий постриг и остаться там навсегда. Этой же благодати я и тебе желаю, милый мой друг. Храни тебя Господь и Царица Небесная»!