Звезда доброй надежды - [6]

— Тома Молдовяну, тебя обвиняют в том, что ты входил в забастовочный комитет во время забастовки в Валя Праховей!

— Тома Молдовяну, ты приговорен к пяти годам строгого тюремного заключения!

— Ну как, сладка тюрьма, Тома Молдовяну?

Нет, не сладка была тюрьма! Воспоминания о тех годах и сейчас иногда причиняют боль, подобно старой ране. Но он не имел права быть палачом. Он коммунист! Ему давно перестало казаться, что все офицеры — единое целое. И пусть большинство аз них — колеблющиеся, а некоторые — ожесточенные враги, все же и в их среде появилось несколько антифашистов. Правда, Влайку около десятка из них забрал в школу, так что осталось их немного. Что ж, придется начать все сначала.

«Надеюсь, теперь мне больше удастся сделать, — подумал он, направляясь к выходу. — Ведь все эти люди прошли испытания в излучине Дона. Что-то уже дрогнуло в их душах».

В темноте послышался шепот священника Георгиана. Значит, несмотря на поздний час, не все спали.

— Это не комиссар, случайно, приходил?

— Комиссар! — так же приглушенно ответил его сосед по койке, Сильвиу Андроне.

— И что это он бродит среди нас как привидение?

— А пошли ты его к чертовой матери! Давай спать!

Молдовяну все же уловил их шепот и с горечью в душе подумал:

«Вот, пожалуйста. А что говорил Старик? Что души у них, как цветок. Не у всех, значит. Выходит, будь начеку, парень!»

Снег поскрипывал под мягкими валенками. Подул ветерок, и лампочки на проволоке, натянутой между казармами, закачались из стороны в сторону. Тени причудливо заиграли впереди него, сливаясь с бликами луны. В казарме венгров царила полная темнота. Двери карантинного барака итальянцев были закрыты на два тяжелых запора. Через деревянные стены доносились пронзительные голоса и жалобные причитания. Комиссар с интересом прислушался к гулу голосов и ясно различил слова, произнесенные с самыми живописными и богатыми интонациями итальянского языка:

— Дьявольщина! Даже макаронами не могут нас накормить!

Молдовяну хотел было посмеяться над аппетитом итальянцев, но тут подумал, что и сам с удовольствием выпил бы рюмку водки в эту новогоднюю ночь.

Быстрым шагом он направился в одну из немецких казарм. Эта казарма почти ничем не отличалась от румынской, разве только тем, что здесь на всем лежал отпечаток духа прусского порядка и дисциплины: от распределения помещений в зависимости от звания и количества наград до той тщательности, с какой каждому предмету было строго отведено свое место.

Здесь не было отдельного помещения для «штабистов», зато была устроена отдельная комната для «героев» фронта, кавалеров высших немецких военных орденов, куда не было доступа рядовым офицерам. Здесь не было комнаты для резервистов, зато была комната для «иуд» — это прозвище получила небольшая группа антифашистов, которой удалось пробить первую брешь в единстве немецкой группы военнопленных.

Комиссар жил рядом с военнопленными больше года, и противоборство сил, будь то в румынской секции или немецкой, не было для него секретом. Поэтому он не удивился, когда услышал, как полковник Вальтер фон Риде, ас немецкой авиации, награжденный Железным крестом с дубовыми листьями, громко, без всякой опаски, говорил:

— Победа должна быть нашей. Рано или поздно Москва все равно будет в наших руках…

Немецкие военнопленные собрались тесной кучкой вокруг небольшой елки, принесенной теми, кто работал в бригаде лесорубов, из леса под Монастыркой. Елку украсили разными солдатскими пустяками: значками и фотографиями детей, талисманами и кольцами, молитвенниками и крошечными иконами… Огрызок раздобытой где-то свечи слабо освещал восковые лица пленных.

Комиссар остановился, прислонившись спиной к двери, и никто не заметил, что он вторгся в их царство воспоминаний и отчаяния. Но словно инстинкт предупредил пленных о присутствии постороннего, и они, как по сигналу, вполголоса запели новогодний гимн.

Молдовяну грустно улыбнулся и незаметно удалился в темноту ночи.

Он дошел до госпиталя с намерением войти внутрь, но не успел подняться по ступенькам, как в дверях появилась Иоана. Она была очень бледна, темные круги под глазами еще больше подчеркивали изможденность лица. Вдохнув морозного воздуха, она оперлась о дверь, покусывая губы. На голове у нее была вишневая шаль, которую она завязала под подбородком. Полушубок не делал ее толстой, но скрывал женственность фигуры. Впрочем, во всем ее облике сейчас чувствовалась скорее мужественность, которая еще больше проступала после бессонной ночи и которую теперь не смягчало даже очарование молодой женщины.

При посторонних или если была очень взволнована она говорила с Молдовяну по-русски.

— Я была так занята! — сказала она, натирая снегом щеки. — Страшно устала! — Потом, после некоторого колебания, будто сама боялась того, что хотела сказать, добавила: — Но что самое страшное, появились два случая тифа!

Комиссар вздрогнул.

— У итальянцев?

Иоана подтвердила это легким наклоном головы. Молдовяну смотрел на нее теперь растерянно, подавленный страшной новостью.

Из холла донесся какой-то грохот. Через приоткрытую дверь комиссар заметил майора Харитона — одного из санитаров, спускавшего со второго этажа спинки кроватей и матрацы. По-видимому, из-за неуклюжести Харитон уронил одну из спинок на пол.