Звезда доброй надежды - [49]

Теперь же Молдовяну продолжал лежать лицом вверх, не замечая ни шороха падающих одежд, ни неясных движений в красноватых отблесках от раскаленных угольков.

В эту ночь в его голове теснились совсем другие, гнетущие образы и каждое мгновение больно отдавалось в висках.

Иоана быстро залезла под одеяло, натянув его до самого подбородка. Потом повернула к Тома голову и спросила, обеспокоенная его долгим молчанием:

— Что с тобой? Что случилось?

Тома будто вырвался из оцепенения. Он ответил шепотом, с трудом подбирая слова, будто признаваясь в слабости, с которой никак не мог справиться:

— Я соскучился по дому, Иоана!

— Включить радио? — спросила Иоана и потянулась рукой к стоявшей рядом тумбочке.

— Нет, это не поможет.

— В Москве… — все же продолжала она.

— Э, в Москве было совсем другое дело. Оставь, Иоана, пройдет и это.

Иоана знала, что «это» не пройдет так легко и быстро. Она уже не раз заставала мужа в состоянии душевного смятения. Началось это с того времени, когда он учился в партийной школе, специально организованной для политических эмигрантов разных национальностей.

Возле школы они и познакомились осенью 1940 года, причем при самых необычных обстоятельствах. Иоана возвращалась поздно ночью с концерта вместе со своей коллегой по госпиталю и перед воротами школы обнаружила человека, лежавшего скорчившись на земле и ухватившегося обеими руками за решетку, будто он намеревался добраться до кнопки звонка, чтобы позвонить в дверь.

Вначале они подумали, что он пьян, и потому оставили его в прежнем положении. Но, услышав его стон, увидев синеву губ и мертвенную бледность лица, на которое падал неяркий свет ближайшего фонаря, они вернулись. У человека был приступ острого аппендицита.

В ту же ночь его оперировали и она ассистировала при операции, а со второго дня они уже не расставались.

Иоана, можно сказать, вырвала его из лап смерти, поскольку во время операции было установлено, что воспаление распространилось на всю брюшину и осложнения могли поставить его жизнь под угрозу. Их любовь, таким образом, возникла под знаком драматического испытания, после которого они, изумленные, обрели друг друга. Их любовь становилась все более страстной и не шла ни в какое сравнение с тем, что они переживали когда-нибудь до этого. Сам факт их встречи приобрел еще более глубокую значимость, когда Тома узнал, что Мария и Петре Ангел — родители Иоаны — румыны и что они эмигрировали сюда сразу же после бурных событий революции. Иоана здесь родилась, выросла и никогда не видела Румынии. Образы родины, очень смутные, теплились где-то в глубине ее души, и тоска по ней, не достигнув той силы, с какой она сохранялась у родителей до самой их смерти, получила свое выражение в горячей любви к ее второй родине — к Советскому Союзу. С первого момента Тома Молдовяну воплотил в себе страну ее родителей, к которой теперь ее притягивала тысячами невидимых нитей его любовь.

Если Иоана входила в жизнь Молдовяну свежестью цветка, неожиданно вырвавшегося из-под земли в саду, опустошенном бесчисленными пожарами и бурями, то сам Тома во всей его суровости и твердости революционера, прошедшего через многие испытания, представлялся Иоане будоражившим, как весенний ветер, и опьяняющим, как выдержанное вино.

Замкнутым, мрачным и молчаливым он бывал очень редко, лишь тогда, когда им вдруг завладевал рой смутных мыслей. В такие минуты из него нельзя было даже клещами вытянуть ни слова. Как лунатик, он подходил к радиоприемнику, нервно крутил ручки, пока не отыскивал какую-нибудь румынскую радиостанцию, и тогда, обхватив лицо ладонями и уставившись в дрожащий зеленый глазок, надолго оставался во власти жестокой черной меланхолии.

Иоана не осмеливалась в таких случаях прерывать его мечтания. Она молча удалялась в другой угол комнаты, всей душой стараясь проникнуть в мир его воспоминаний. Речь, которую волны приносили издалека, не волновала ее, музыка, которую с упоением слушал Тома, была для нее чужой, она не видела ничего из того, что он видел мысленным взором. Однако все это в такой степени наполняло любимого ею человека, что и она сама не могла тоже не отдаваться горячо образу родины, который он носил в крови и сознании. Румыния становилась Иоане все дороже.

Иоана не могла и дальше переносить молчание. Она притянула мужа к себе и левой рукой обхватила его плечи. Теперь его небритая щека лежала на ее груди, выступавшей из разреза ночной рубашки, и Иоана боялась шевельнуться.

На стене прямо перед ними старые настенные часы с маятником в тишине комнаты устало отсчитывали мгновения. Жар в печурке постепенно слабел, разрисовывая пол желтоватыми полосками, исчезавшими в темноте.

Оба они смотрели в пустоту перед собой в надежде вновь обрести друг друга. Иоана ожидала, что Тома хоть что-нибудь скажет, но, видя, что нарушенное равновесие не возвращается, заговорила первая.

— Я могла бы отвлечь тебя от твоих мыслей, — сказала она, по-прежнему глядя в темноту. — Это мой долг.

— Напрасно, — ответил он после некоторого молчания. — От этих мыслей мне становится хорошо.

— А я и не хочу отвлекать тебя от них. Я понимаю тебя и без объяснений. Об одном только прошу…