Звезда доброй надежды - [26]

Он уцепился за руку священника и шепнул ему на ухо:

— Посмотри на них получше, отец! Они вот-вот все сойдут с ума.

— Мы тоже не далеки от того, Андроне.

— Но мы должны спасти самих себя, отец.

— Как? — с горечью спросил священник. — Думаешь, есть какой-нибудь выход?

— И не один!

— Ну, скажи!

— Надо посмотреть, на чем остановиться.

— Может, ты думаешь бежать?

— Прошу вас хоть на пять минут быть разумным.

— Почему?

— Потому что побег — верная смерть.

— И все же, — настаивал священник, словно зачарованный этой перспективой. — Ты молод. Тебе надо подумать о себе. Все заключенные в тюрьмах или лагерях думают о побеге. Особенно молодые. Ты представляешь, как важно, чтобы хотя бы один из наших добрался до Румынии?

— Представляю! Но это тоже из области всеобщего помешательства.

— Да, ты прав.

— Я просто реально смотрю на вещи, отец.

— И какой же ты выход предлагаешь?

Андроне заговорщически потянул его ближе к себе.

— Пока я хочу, отец, чтобы вы поняли одно: нельзя докатиться до того, чтобы продавать деревянные ложки, делать из костей фигурки голых баб. Нельзя дать навязчивым мыслям завладеть нами. Для этого пять наций прислали сюда достаточно тупиц. И еще пришлют… Вы помните, что я вам говорил однажды в поезде, перед тем как застрелился Джурджа?

— Я только помню, что ты заставил меня подписать коммунистическую прокламацию.

— Тогдашние подписи спасли всех нас от вероятной смерти.

— Но моя подпись наверняка опозорила меня дома. Возможно, я больше не являюсь служителем румынской православной церкви.

— Глупости! Тем остается только догадаться, что мы подписали бумагу под дулами приставленных к виску пистолетов.

— В любом случае я тебе этого никогда не прощу.

— Простите, отец.

— Легко сказать!

— Потому что я еще раз призову вас подписать другие прокламации. Всех до единого призову подписать.

Священник слегка высвободился из рук офицера и удивленно проговорил:

— Ты, парень, с ума сошел?!

— Напротив, отец! — ответил Андроне, нахмурившись. — Я борюсь с сумасшествием других, с инерцией других. Притом в полной ясности ума.

— Уж не намереваешься ли ты перекинуться к антифашистам?

— Детали в следующий раз. Мне надо посоветоваться с Харитоном. Харитон никак не может оставаться в стороне. У меня есть план, который следует тщательно обдумать. И те, кто войдут в нашу конспиративную группу, войдут в историю Румынии. Смею вас заверить в этом. Хорошенько запомните мои слова… А сейчас я хочу есть! Неужели Балтазар-старший не может подбросить нам несколько косточек от жеребца?

— Попытаемся повлиять на него.

— Он верит в бога?

— Не это главное. Сын Балтазара сказал мне, что в ночь капитуляции его отец перешел на сторону генерала Кондейеску.

— Отлично! — Андроне, довольный, потер руки. — Тогда пошли. Мы его сейчас пошантажируем!

— От имени короля?

— Точно!

— Напрямик?

— Зачем напрямик? Деликатно. Впрочем, все, что мы будем делать отныне, должно быть сделано очень деликатно… Понимаете?

Священнику трудно было это понять. Деликатность вовсе не подходила к стилю их нынешней жизни. Корабль, на котором они плыли до сих пор, разломился надвое. Некоторые погибли в волнах войны, другим удалось добраться до берега. Земля, по которой они теперь ступали, была бесплодной и покрытой колючками.

Неожиданно навстречу генералу Кондейеску, тоже вышедшему на прогулку во двор, направился полковник Голеску. На лице полковника играла слащавая протокольная улыбка.

— С Новым годом, господин генерал! Разрешите поздравить вас!

— С Новым годом, дорогой мой! — тихо ответил генерал, удивленный. — Спасибо!

Он растерянно пожал полковнику руку, несколько взволнованный тем, что именно полковник Голеску переступил через предубеждения других, и хотел было идти дальше. Но Голеску обошел его так, чтобы оказаться справа, и пошел рядом с генералом.

— Чудесное утро! — пробормотал полковник. — Как по-вашему?

— Да, — поспешно ответил Кондейеску, чтобы его не сочли невежливым, — Утро очень хорошее.

Последовала пауза, мучительная для обоих.

«Что ему нужно от меня?» — опрашивал самого себя генерал, с недоумением думая об этом маленьком событии, которое спасало его от одиночества, в то время как Голеску исподволь изучал генерала, мучительно пытаясь найти ответ на вопрос: «Как выяснить его действительное настроение?»

Это была их первая и поэтому очень трудная встреча лицом к лицу, на которую Голеску пошел после долгих колебаний.

Полковник Голеску попал в плен под Одессой после того, как был застигнут ночью неожиданной мощной контратакой, докатившейся до его КП. Он дрался яростно, как солдат на передовой, но был повержен взрывом гранаты. Осколками ранило обе ноги. Оперировали его на одном из пароходов конвоя, перевозившего в Крым последних защитников Одессы. Целых два месяца он боролся со смертью, удивив советских врачей своей невиданной живучестью. В конечном счете ему все же пришлось ампутировать правую ногу, и теперь он был вынужден опираться на палку.

Тот факт, что все это время в суровых условиях отступления русские прилагали неимоверные усилия и обращались с ранеными военнопленными, как со своими собственными ранеными, а советские медики сделали все, чтобы спасти его от смерти, не произвел впечатления на Голеску. Наоборот, его ненависть только возросла из-за инвалидности, на которую он был обречен, по его убеждению, в первую очередь по вине русских. Даже канарейка, которую ему подарила при выходе из госпиталя старшая сестра, чтобы скрасить его пребывание в плену, не приобрела в его сознании значения особого символа. Правда, он полюбил канарейку, но это только потому, что в метаниях запертой в клетке птахи он видел свои собственные. В трогательных и печальных трелях маленького пленника он усматривал в уменьшенном масштабе выражение своих собственных чувств. Странно, но этот подарок, сделанный из чувства простой человечности, превратился со временем в новый источник озлобления.