Звезда доброй надежды - [2]

Инструкцией запрещалось оставаться на ночь внутри лагеря. Но чрезвычайные обстоятельства, возникшие в связи с неожиданным прибытием в лагерь итальянцев, могли в какой-то мере служить оправданием нарушения дисциплины. Зная, однако, строгость начальника лагеря Девяткина, трудно было предположить, что и он будет столь же сентиментальным и простит его.

Ему почудились шаги. Он поднялся со скамьи и прислушался. Никого!

И тогда он решился. Надел шинель, завязал под подбородком ушанку, погасил свет и вышел в холодный мрачный коридор.

В темноте он нащупал ступеньки, которые вели в небольшую прихожую, отыскал наружную дверь, открыл ее и вышел в просторный двор лагеря. Никогда до этого ему не приходилось видеть лагерь во власти такой глубокой, господствующей над всем тишины. Некоторое время он стоял неподвижно, устремив взгляд на окружавшую лагерь каменную стену.

В лагере для военнопленных на окраине села Березовка этот человек, коммунист, был политкомиссаром румынской части. Звали его Тома Молдовяну.

Прежде здесь размещался мужской монастырь. Возведенный местными жителями по приказу московского царя, он наряду с другими, более мощными крепостями и сторожевыми постами, цепью протянувшимися по берегам Волги, служил преградой на пути татарских нашествий. Схимники-воители, первые обитатели монастыря, явно не страдали от праздной жизни или скуки.

Здание было построено в строгом и суровом стиле, основательно, из камня и бревен, чтобы выдержать длительную осаду. Одновременно монастырь служил местом заточения тех, кому было суждено закончить здесь свой жизненный путь.

По четырем углам монастырской стены на фоне безоблачного неба вырисовывались четыре сторожевые башни для часовых, которые в этот час патрулировали по стене, закутавшись в длиннополые тулупы. Еще один часовой нес службу тоже на стене, слева от главных ворот из крепкого дуба, обитых снаружи железными листами. Три внутренних ряда колючей проволоки, один поверху стены, и еще три снаружи на глубоко вбитых в землю столбах, а также ров, летом заполненный водой, исключали даже мысль о возможности побега.

Полуразрушенная монастырская церковь теперь использовалась по своему прямому назначению. После создания лагеря она оказалась очень подходящей для соблюдения права военнопленных верить в любого своего бога. Дежурный советский офицер каждое воскресное утро открывал ее, и под куполом этой православной церкви происходило примирение всех верований и сект, представленных в лагере. Здесь, чтобы плача прильнуть лбом к одной и той же стене, встречались православные, католики, протестанты, лютеране, баптисты, сторонники реформатской церкви, адвентисты. Священнослужители — румыны, немцы, итальянцы, венгры и финны — отправляли в разных углах службу одновременно, каждый для своих верующих, подозрительно, исподлобья наблюдая, однако, за ритуалом других. Лик господа бога со свода с полным одобрением взирал на этот разношерстный спектакль, полностью лишенный какой-либо торжественности. Легко понять, почему в такой ситуации очень многие взывали к богу. Остальные люди — трезвомыслящие и скептики, безразличные к богу и неверующие — валялись часами в бараках на общих нарах, пытаясь найти в самих себе ответы на мучившие их вопросы.

Лагерь в Березовке походил на закрытый город, не имеющий никакой связи с внешним миром, с довольно странными порядками, населенный такими разными людьми. У этого города пока не было истории.

Окидывая взглядом территорию лагеря, комиссар испытывал именно такое ощущение. На какое-то мгновение он почувствовал себя человеком, не имеющим никакого отношения к этим местам. Только какое-то из ряда вон выходящее событие могло забросить его в этот необычный город, заставить его жить в особом ритме и особой жизнью.

Но мысли властно вернули комиссара к действительности. Он понимал, что именно от него во многом зависит, какова будет история этого города: светлая или мрачная. В большой мере они ответственны за то, что произойдет в стенах лагеря в дальнейшем. Об этом лишь вчера говорил ему и Марин Влайку. Марин Влайку был старшим над ним, он руководил политической работой среди румынских военнопленных в нескольких лагерях: в Караганде, Челябинске, Каспике, Оранках, Красногорске, Монастырке и Березовке.

Столкнувшись с какой-нибудь трудной проблемой, Молдовяну всякий раз спрашивал себя:

«Что сделал бы на моем месте Старик?»

Прозвище «Старик» в одинаковой мере относилось и к возрасту и к политическому опыту Марина Влайку. Ему был всего лишь пятьдесят один год, но по его лицу, изборожденному бесчисленными мелкими морщинами, и по совершенно седой голове можно было заключить, сколько горя и бед довелось ему испытать в жизни. Только глаза у него остались молодыми и ясными, в них будто отражался постоянный внутренний огонь.

— Этот человек не просто живет, а горит! — сказал о нем Девяткин после их первой встречи.

И это было истинной правдой.

Марин Влайку но натуре был человеком подвижным как ртуть, его никогда нельзя было увидеть в состоянии покоя. В коммунистической партии он с момента ее создания, и с тех пор вся его жизнь неизменно связана с ней. Он организовывал забастовки и выходил на улицу вместе с толпой рабочих, отстаивавших свои права. На собраниях он смело называл вещи своими именами и был готов грудью встретить пули властей, когда шел вместе с рабочими. Он не вставал на колени даже под угрозой штыков, а на суде из обвиняемого превращался в обвинителя.