Зверь в чаще - [4]

— Но как все же я описал?…

— Свое ощущение? Ну, очень просто. Вы сказали, что с юных лет всеми фибрами чувствуете свою предназначенность для чего-то необыкновенного, разительного, возможно даже — ужасного, чудовищного, и что рано или поздно ваше недоброе предчувствие сбудется, в этом вы убеждены, и, быть может, то, что случится, сокрушит вас.

— По-вашему, это «очень просто»? — спросил Марчер.

Она на мгновение задумалась.

— Возможно, мне потому так показалось, что, когда вы говорили, я очень хорошо понимала вас.

— Понимали? — взволнованно переспросил он.

И снова она пристально и ласково посмотрела ему в глаза.

— Вы все так же убеждены?

— Бог мой! — беспомощно воскликнул он. У него не хватало слов.

— Значит, как бы это ни назвать, пока что оно не произошло, — уточнила она.

Уже безоговорочно сдавшись, он покачал головой.

— Пока не произошло. Только поймите: я вовсе не должен что-то сделать, совершить, чем-то отличиться, заслужить восхищение. Пусть я осел, но не до такой же степени. А жаль: мне, безусловно, было бы легче.

— Значит, должны что-то претерпеть, так я вас поняла?

— Скажем, должен ждать, встретить лицом к лицу, увидеть, как оно вломится в мою жизнь и, кто знает, навеки уничтожит мое сознание или даже меня самого, а возможно, только все перевернет, подрубит под корень мой сегодняшний мир и предоставит мне расхлебывать последствия, любые последствия.

Она напряженно слушала, глаза ее блестели, но насмешки в них по-прежнему не было.

— А чувство, которое вы описали сейчас, не может быть ожиданием или даже обычной для многих боязнью любви?

Марчер задумался.

— Вы и тогда спрашивали меня об этом?

— Нет, тогда я еще не чувствовала себя с вами так непринужденно. А сейчас мне вдруг пришло это в голову.

— Не могло не прийти, — помолчав, сказал он. — Не могло не приходить в голову и мне. Вполне вероятно, что только это и припасено для меня в будущем. Но, понимаете ли, какая штука, — продолжал он, — будь это так, я уже знал бы.

— Потому что уже любили? — И когда он молча поглядел на нее, продолжала: — Любили, и любовь оказалась вовсе не таким крутым поворотом, не таким огромным событием?

— Да вот, я перед вами. Она меня не сокрушила.

— Значит, это была не любовь.

— Как вам сказать… Мне по крайней мере казалось, что любовь. Я так считал, считаю и поныне. Это было приятно, чудесно, мучительно, — объяснил он. — Но не сверхобычно. Не то событие, которое ждет меня.

— Вы хотите чего-то исключительно вашего, такого, чего ни с кем не случается, никогда не случалось?

— Не в том дело, чего «хочу» я. Видит бог, я не хочу ничего. Дело в недобром предчувствии — оно держит меня за горло, оно во мне.

Марчер произнес это с провидческой убежденностью, которая не могла не произвести впечатления. Не возникни у Мэй Бартрем интереса прежде, он возник бы сейчас.

— Может быть, это ощущение, что вам грозит какое-то насилие?

И опять было очевидно, что он рад возможности выговориться.

— Нет, мне не кажется, что это случится — когда случится — обязательно как нечто насильственное. Скорее, как нечто естественное и, разумеется, не оставляющее сомнений. Оно — так я мысленно называю это — будет выглядеть совершенно естественно.

— Какая же в нем будет сверхобычность?

— Для меня никакой, — поправил себя Марчер.

— А для кого?

— Ну, хотя бы для вас. — Тут он наконец улыбнулся.

— Значит, я буду при этом?

— А вы уже при этом — с того дня, как узнали.

— Понимаю. — Она обдумывала его слова. — Я хотела сказать — буду при катастрофе?

На несколько минут их легкий тон уступил место глубокой серьезности. Они обменялись долгим взглядом, который как бы соединил их.

— Это зависит только от вас — захотите ли вы быть вместе со мной на страже.

— Вам страшно? — спросила она.

— Не оставляйте меня одного теперь, — проговорил он.

— Вам страшно? — повторила она.

— Вы считаете, что я просто спятил? — сказал он вместо ответа. — Эдакий безобидный маньяк.

— Нет, — сказала Мэй Бартрем. — Я вас понимаю. Верю вам.

— То есть чувствуете, что у моей одержимости — ох, уж эта одержимость! — может быть, есть реальные основания?

— Да, реальные основания.

— И вы согласны быть на страже вместе со мной? Она поколебалась, потом в третий раз спросила:

— Вам страшно?

— Говорил я вам об этом… в Неаполе?

— Нет, тогда об этом речь не заходила.

— Потому что я и сам не знаю. А как бы хотел знать! — сказал Джон Марчер. — Так это или не так, скажете мне вы. Если согласитесь быть вместе со мной на страже, вы увидите сами.

— Что ж, согласна. — Они уже подошли к дверям, но остановились у порога, словно скрепляя печатью свой договор. — Я буду на страже вместе с вами, — сказала Мэй Бартрем.

2

Она знала, знала, но не высмеяла, не предала его, и между ними почти сразу установились довольно короткие отношения, которые еще больше упрочились, когда, через год без малого после разговора в Везеренде, у них появилась возможность встречаться чаще. Возможность эту им дала смерть двоюродной бабки Мэй Бартрем, той самой, под чьим крылом она, лишившись матери, нашла столь надежное прибежище; престарелая леди была всего лишь овдовевшей матерью нового владельца, унаследовавшего поместье, но благодаря редкостной сановитости и редкостно-крутому нраву сохранила положение главы этого знатного семейства. Низвести упомянутую леди с престола удалось только смерти, которая, среди прочих перемен, изменила обстоятельства и Мэй Бартрем, чья подневольность и раненая, но присмиревшая гордость не ускользнули от чуткой наблюдательности Марчера. Давно уже ничто так не умиротворяло его душу, как мысль, что мисс Бартрем может теперь обзавестись в Лондоне своим гнездом и раны ее постепенно затянутся. На небольшие средства, которые покойная оставила ей по головоломно-сложному завещанию, она позволила себе роскошь купить домик, что потребовало, разумеется, времени и, когда дело подошло наконец к благополучному завершению, тотчас сообщила об этом Марчеру. Он и раньше виделся с ней — мисс Бартрем наезжала в Лондон, сопровождая ныне покойную леди, а Марчер еще раз приехал в гости к тем друзьям, которые так удачно превратили Везеренд в одну из приманок своего радушия. Они снова повели его в знаменитое поместье, там он без помех беседовал с Мэй Бартрем, а в Лондоне ему порою удавалось подбить ее хотя бы ненадолго оставить почтенную родственницу в одиночестве. В таких случаях они отправлялись в Национальную галерею или Кенсингтонский музей и там, окруженные живыми образами Италии, много говорили об этой стране, но, в отличие от первой встречи в Везеренде, уже не пытались возвратить вкус и запах своей юности, своего неведения. Тогда возвращение вспять сослужило им службу, немало дало обоим, и, как считал Марчер, теперь их лодка уже не мешкает в верховьях дружбы, а энергично плывет по ее течению. Они в буквальном смысле слова плыли вместе; в этой совместности наш джентльмен так же не сомневался, как и в том, что возникла она благодаря кладу знания, сбереженному Мэй Бартрем. Он своими руками выкопал это маленькое сокровище, открыл его дневным лучам, вернее сказать — сумеречному свету их сдержанной, сокровенной близости, добыл драгоценность, которую сам же запрятал, а потом так необъяснимо долго не вспоминал о тайнике. Наткнувшись на него и радуясь поразительной удаче, Марчер ни о чем другом уже не думал; несомненно, мысли его куда чаще обращались бы к столь странному провалу памяти, когда бы не были поглощены предвкушением успокоительной поддержки в будущем — поддержки, из-за этого провала особенно нежданной. Марчеру никогда и в голову не приходило, что кому-то случится «узнать», — главным образом, потому, что он никому не намеревался довериться. Откровенность была под запретом, она лишь позабавила бы равнодушный свет. Но уж если неисповедимая воля судьбы заставила его в юности, как бы наперекор самому себе, поделиться своей тайной, он рассчитывал извлечь теперь из этого величайшую пользу и отраду.