Звать меня Кузнецов. Я один. - [42]

Терпко веет айвой и орехом.

Надо мною летучих мышей

Заметалась туманная стая.

Страстно дышит река меж камней,

И трава шевелится густая.

Звук и запах меня стерегут,

И от этого некуда деться.

И от этого мысли бегут

В золотое далёкое детство…

Слезящийся камень

Как старик, потерявший детей,

Только грезишь и плачешь уныло.

Не считая мелькающих дней,

Ты живёшь не для этого мира.

Столько пролито слёз в забытьи,

Но тебе не дано утешенья.

И горючие слёзы твои

На пути вырывают ущелья.

О, не то ещё старость таит…

Кто поймёт, как тебе одиноко?

Твоя жалоба к небу летит,

Но высокое небо далёко!

Сколько пролито слёз в забытьи,

Но тебе не дано утешенья.

И горючие слёзы твои

На пути вырывают ущелья.

Очень много заслуживающих внимания эпизодов из нашей с Юрой Кузнецовым жизни накопилось у меня в душе и памяти, но обо всём не расскажешь. Как я уже отмечал, творчество его ещё со студенческих времён вызывало разнотолки, это сопровождало его всё время. В аннотации к одной из очередных его книг читаем: «О Юрии Кузнецове в последние годы много говорят и спорят. Читательский интерес его стихи вызывают глубиной поэтических раздумий о нравственном бытие и духовных ценностях современности, новизной образного мышления, основанного на стремительно расширившихся в XX веке представлениях о Вселенной и в то же время уходящего корнями в народные поэтические воззрения на природу..»

Всё это подмечено совершенно верно, но, чего скрывать, споры и разноголосицы вокруг творчества Юрия Кузнецова, столь щедро одарённого талантом самой природой, часто перерастали, к сожалению, в некую злобу и даже ненависть. Слышать и читать всё это лично мне было очень горько. При памятной мне последней встрече нашей в Москве Юрий как-то жаловался, вернее, негодовал (жаловаться он не любил, считал это не мужским делом) оттого, что ему трудно жить и творить среди некоторых «генералов от литературы», среди завистливых пиитов-графоманов. Он даже прочёл мне следующее восьмистишие:

Прошу я милости убого

Перед скончанием веков.

Дай потерпеть ещё немного

Нападки злых моих врагов.

Я б даже долей малой воли

Испепелил их, как огнём.

Но мне нельзя терять и доли,

Когда борюсь с твоим врагом.

Юрий лично для меня никогда не был, как тогда было принято говорить, старшим братом, мы с ним разговаривали и рассуждали о жизни, о поэзии как равный с равным, ведь и по возрасту мы были ровесниками. Это придавало ещё более мощный импульс нашему духовному братству.

Он был честнейшим, кристально чистым Человеком. Однажды, когда я почему-то спросил его: «А ты море любишь?» — Он категорически ответил: «Нет». — «Почему?» — «Потому что оно оплёвано… а вот горы я люблю», — сказал он с гордостью. После этого появилось у него стихотворение, в котором есть такие слова: «Опасно встать с горами равным, имея душу не горы». Напрасно некоторые критики его обвиняли в высокомерии, путая высокомерие с человеческим достоинством. По моему глубокому убеждению, Юрий действительно имел «душу горы», а чтобы понять такую душу, надо самому быть духовно высоким.

А другой раз Юрий прочёл мне и такое своё новое, написанное в форме эпиграммы, стихотворение:

«Как он смеет! Да кто он такой!

Почему не считается с нами!» —

Это зависть скрежещет зубами, —

Это злоба и морок людской.

Хоть они проживут до седин,

Но сметёт их минутная стрелка.

Звать меня Кузнецов. Я один,

Остальные — обман и подделка.

— Это верно, подделки много… но слишком не раздражай их, — сказал я Юре.

— Да никого я не трогаю, просто одно только моё присутствие мешает кому-то, — ответил он.

— А Пушкин не мешал никому?.. А Гоголь? — спросил я. Он промолчал, взял сигарету и стал курить.

Юрий часто повторял, что «привешивать ярлыки — дело нехитрое. Куда сложнее — понять поэта».

При одной нашей встрече в Москве, Юра заметил на моей груди золотой крестик, Это его удивило, и он спросил, крещёный ли я? «Конечно же, — с гордостью ответил я, — ведь мои предки древнейшие христиане, как же мне не быть крещёным!..»

Тогда же я Юре и рассказал о том, как из двенадцати апостолов Иисуса Христа двое — Андрей Первозванный и Симон Кананит — были непосредственными распространителями идеи христианства в Абхазии, и что их тела и души приобрели покой на нашей священной земле, что многочисленные паломники вот уже сотни лет со всего света, в том числе из России, бесконечно посещают их могилы и храмы, построенные в их честь. Юра был очень удивлён услышанным и ещё больше стал расспрашивать меня о подробностях из христианской истории моей страны. Я никогда прежде не замечал, чтобы он так сердечно был заинтересован религией, и потому сам вдвойне был удивлён его поведением в тот момент.

Однажды мы с Юрой заговорили о любви Человека к Человеку. Я сказал Юре, что русское словосочетание «Я люблю тебя» по-абхазски звучит так: «Сара уара бзиа узбоит». В дословном переводе: «Я хорошо тебя вижу». Трудно мне передать словами, как ему это выражение понравилось. «Прекрасно! — воскликнул он, словно давно искал словосочетание с таким глубоким содержанием. — Прекрасно, — повторил он, — видеть хорошо — именно хорошо! Что может быть важнее — видеть хорошо, чётко и ясно. Видеть душой и сердцем. Это здорово — хорошо видеть! — опять воскликнул он, — хорошо слышать, — добавил он, — да, да, и хорошо слышать. Это очень важно именно для нас, поэтов — хорошо видеть и хорошо слышать… Слушай, — сказал он вдруг, — я хорошо вижу и слышу тебя, а ты как, ты хорошо видишь меня? Как это по-абхазски?» — спросил меня. Я повторил: «Сара уара бзиа узбоит» — «Я хорошо вижу тебя». «И слышишь?» — «Я давно великолепно вижу и слышу тебя», — ответил ему со всей убеждённостью. Он обрадовался, как ребёнок, и тут же, по моей подсказке, записал в своём блокноте: «Сара уара бзиа узбоит» — «Я хорошо вижу тебя». Обещал, что обязательно выучит и впредь при каждой встрече будет повторять мне по-абхазски. К великому сожалению, после этого разговора нам не суждено было больше встретиться.