Зуб мамонта. Летопись мертвого города - [72]

— Для ваших внуков, — холодно ответил младший Шумный. — Вы-то не очень большое наследство оставили.

Старший Шумный при этих словах ударил кулаком по столу. На пол полетела чаша под хохлому с красной икрой.

— Молчать! — впервые за послевоенную жизнь затрубил он своим полковничьим басом. — Да, мы напрасно жили, потому что нашу жизнь обгадили такие, как ты. Изменники, предатели! По тебе штрафной батальон плачет, щенок!

Александр Шумный побледнел:

— Может быть, сразу к стенке? Это я изменник? Все в жизни меняется. Любое изменение — измена. Не я изменился. Сама жизнь изменилась. Только вы не изменились. Знаете почему? Потому что вы — мамонты.

Старики онемели.

— Пойдем, Есим, — тихо сказал отставной полковник. — Я, может быть, мамонт. Но почему у меня родился динозавр?

Они поднялись и вышли вон — два седых мамонта, которым пришло время вымирать.

В словах младшего Шумного была обидная правда. Любую измену можно оправдать прогрессом, исторической справедливостью, революцией и другими высокими мотивами. История вообще — череда измен. И в этом смысле большая измена ни в каких оправданиях не нуждается.

Больше Байкин к Шумным не приезжал. И не потому, что обиделся.

Просто умер.

Времена перемен омрачены всеобщим предательством. Но самое страшное предательство — измена человека самому себе. В такие времена не предать себя почти невозможно. Изменяется мир, и ты вместе с миром должен или измениться или умереть. Не обязательно физически. В такие времена остаться самим собой — подвиг. Или глупость.

Хоронить его приехало неожиданно много народа. На черных «мерседесах», обшарпанных автобусах, велосипедах. Многие добирались от грейдера пешком.

Чин из области с гладким от благополучия лицом, бывший подчиненный Байкина, сказал:

— Этот человек не верил в Бога, но он хотел построить рай на Земле. Многие его считали тираном, многим от него доставалось. Он и не догадывался, сколько людей любили его — мусульмане и христиане, католики и атеисты. Он не верил в Бога, но Бог простит его за это. Бог судит человека по делам. Иначе какой же он Бог. Для таких, как он, Бог найдет место в своем небесном коммунизме.

Где еще говорить красивые слова, как не на кладбище. Где еще искать справедливости, как не на том свете?

Старший Шумный стоял каменной глыбой, и по лицу его невозможно было прочесть, о чем он думает. Младший Шумный плакал. Он тоже произнес несколько прощальных слов. Называл Байкина отцом, говорил, как многим ему обязан, и обещал поставить на могиле мраморное надгробье. Хотя, говорят, гранитное долговечнее.

Построить коммунизм в отдельно взятом ауле Байкину так и не удалось.

По карнизу сарая на задних лапках шла крыса. В передних она несла ослепительно белое яичко. Старший Мамонтов, музицирующий под старой березой, накрыл струны гитары рукой.

— Антон, — позвал он ровным голосом, боясь спугнуть крысу, — неси камеру.

Послышался топот босых ног по полу, и в дверях появился заспанный Антон с видеокамерой наизготовку. Виктор Николаевич прижал палец к губам и глазами указал на крысу. Антон резко нагнулся в поисках тяжелого предмета.

— Снимай, — одним тоном осудил его поведение отец.

Через минуту-другую Антон, захлебываясь от восторга, уже рассказывал женщинам, пропалывавшим картошку:

— Представляешь, ма, идет на задних лапках, а в передних яичко несет.

— Ах ты, зараза такая, — разволновалась баба Надя, — опять на чердак повадилась, — и спросила с надеждой: — Вы ее прибили?

— Да ты что, ба! Убить такую гениальную крысу? Может быть, она на всю планету одна такая, как Эйнштейн.

По штакетниковой ограде, как балерина на пуантах, прошел кот.

— А ты куда, дармоед, смотрел? — напустилась на него баба Надя.

— Заелся, — ответила за него Света, — он теперь карасей без сметаны не ест.

Медленно занималась скука летнего дня, которая потом в убитых холодом полях будет вспоминаться раем. Первоочередная задача — подготовить бабу Надю к очередной зимовке. Подремонтировать дом. Привести в порядок погреб, баню. Запасти сено и комбикорм для живности. Из всех домашних хлопот Антону меньше всего нравилось пилить дрова. Нудное занятие. Совсем другое дело — раскалывать толстенные чурбаны. К этому делу он никого не подпускал.

— Отдохни. Дай мне, — говорил Мамонтов-старший, которому тоже не терпелось пощелкать дрова, как семечки. Но Антон прятал за спину колун с приваренной железной трубой вместо топорища:

— Погоди. Сейчас еще одну расколю.

Однако слова своего не держал. Расколет пять чурок, подтянется раз двадцать на турнике, зажимая ногами колун, якобы для отягощения, и — снова за чурбаны.

Любимым занятием Бимки было смотреть, как Антон колет дрова. Лежит на земле, высунув язык, и башкой кивает вверх — вниз, вверх — вниз, сопровождая настороженным взглядом клюющий дрова колун. Голова огромная, волчья. Грива белая, как у шотландской овчарки. А огненные уши от сеттера. Туловище таксы, но покрыто медвежьей шерстью. Спина черная, брюхо белое. Кривые лохматые ножки напоминают галифе лилипута. Рыжий лисий хвост не вмещается в будку. Красавец. Очень не любит Бимка деревянный гребень, которым баба Надя вычесывает его. Не раз похищал и закапывал в землю. Но носки получались замечательные: теплые, трехцветные. Бимкина шерсть грела Мамонтовых в лютые полярные морозы.