Зуб мамонта. Летопись мертвого города - [100]

Два человека в белых одеждах отделились от серой стаи загонщиков. Отстегнув лыжи, они сели спиной к белой дюне сугроба. Солнце, взошедшее за их спинами, зажгло снег и иней на деревьях крупными новогодними искрами. Енко взял у Руслана старенькое ружье Сохи.

— Снимаешь с предохранителя. Совмещаешь прорезь со стволом и зайцем. Нажимаешь курок. Целься с упреждением. Твоя главная задача: загонщика не подстрелить. Рассредоточились.

Руслан взял ружье и отошел метров на двадцать в сторону. Слепящую солнечную тишину нарушил далекий дуплет. Проснувшиеся болотца застрочили сорочьими очередями.

— Куропаток у третьего болота подняли, — сказал Енко, глядя в бинокль.

Из-за кустов ракиты выбежала лиса и остановилась, подняв узкую мордочку. Обнюхав воздух, она круто повернулась и побежала по полю.

— Учуяла, зараза рыжая! — проводил ее взглядом Енко, опуская ружье. — Убежал воротник.

Белым комком страха прямо на них мчался заяц.

— Первый — мой, — сказал Енко и выстрелил, почти не целясь. Заяц подпрыгнул, но продолжал бежать. Он пронесся в трех метрах от Руслана, разбрызгивая вишни, но, не осилив сугроба, на пологом вираже оросил его полукругом крови и скатился вниз, жалобно вереща и загребая снег задними ногами.

Пока Руслан, мучимый состраданием, наблюдал его конвульсии, один за одним с долго затухающим эхом прогремели четыре выстрела.

— Подстрахуй, пока перезаряжу, — крикнул Енко.

Руслан поднял ружье. Снежное поле перед ним было испачкано пятнами крови. Слышались далекие крики загонщиков и деревянный перестук. Вдоль кустов зигзагами, шарахаясь из стороны в сторону, бежал заяц. Порой он останавливался, прислушиваясь к нарастающему шуму, и снова припускал. «Дурак, отверни в сторону». Но заяц боялся голой степи и жался к зарослям болотца. Руслан поймал его на мушку, но Енко опередил его. На снегу, медленно растекаясь, появилось еще одно пятно.

Белые, пушистые, они бежали и бежали к роковой черте и падали один за одним под дождем дроби. Енко стрелял из своей пятизарядки сосредоточенно, без азарта и лишних движений. Казалось, этому побоищу не будет конца, но, осыпав иней с куста, из зарослей вышел черный человек и, замахав руками, весело закричал:

— Не стреляй, Мироныч! Свои!

Загонщики разбрелись по полю, собирая убитых зайцев. Закурили, окружив окровавленный сугробик. Сдвинули шапки с мокрых лбов на затылки. Затравили охотничьи байки.

— Топтун, покажи свою задницу, — попросил, сплевывая табак с губ, гармонист с техническим образованием. И все, кроме Руслана и Енко, расхохотались, а Топтун, нахмурившись, предостерег:

— Не буди во мне человека, Поплавок!

— В прошлом году на косачей ходили, — проигнорировав угрозу, продолжал гармонист, сдерживая смех, как тошноту. — А с нами очкарик один был. Петька Жоров. Снайпер, мать его. С двух метров в корову не попадет. Ну, обмыли, как водится, трофеи. Вот Топтун и решил над ним подшутить. Выковырял из патрона дробь, заряжает ружье и говорит: «Спорим на бутылку: с десяти метров мне в задницу не попадешь». А Жоров такой человек — водкой не пои, а дай поспорить. Очки на носу поправил: «Становись!». Топтун нам подмигивает. Отсчитал десять метров и встал буквой «г». Сзади, беда такая, глаз нет. Что там, за спиной, делается — не видит. А Жоров ружье переломил, патрон вытаскивает. Мама родная! Картечь! Я же ему все седалище разворочу. Достает из патронташа «единичку» — и в ствол…

Договорить гармонисту не дали. Один Топтун не принимал участия в общем веселье. Мрачно косился по очереди на пустосмехов и с осуждением покачивал головой.

— До вечера булавкой дробь выковыривали! — перекричал хоровой хохот гармонист.

Один из загонщиков схватился за живот и, как подкошенный, сел на снег. Смеяться он не мог, а лишь икал и вытирал слезы.

— Хорошо поохотились, — сказал, улыбаясь, Соха, — мимо тебя, Мироныч, хрен проскочишь.

— Это что! — сказал Енко, зачерпнув горсть чистого снега, — вот три года назад под Двойниками была охота! Снег еще не выпал, а лед встал. Земля черная, твердая, как железо, а зайцы уже побелели. А там, кто знает, вдоль Бурли старички. Ну, и погнали их на меня. Двое по льду, двое по берегам, остальные — прямо через кусты. Такой треск стоял. Только зарылся в скирду — высыпают. Беленькие, пушистые — по черному полю. Веришь, нет — стволы красные стали. Чуть не расплавились. По пять с лишним штук на брата завалили, а одних загонщиков было пятнадцать человек.

Енко снегом стал оттирать капли крови с маскхалата.

— А я больше рыбалку люблю, — сказал, улыбаясь, Соха. — Рыба — она холодная. Поймаешь — ни крови, ни крика. А зайчика подстрелишь — кричит, как ребенок.

В ночь после охоты Руслану приснился шуршащий крысами подвал. Он перетягивает резиновым жгутом руку выше локтя и чувствует, как она немеет, тяжелеет, набухая кровью. Но рука эта не его. Он поднимает голову и видит Свету. Ржавый шприц протыкает голубую вену. Крысы слизывают кровь.

Руслан проснулся со страхом, знакомым людям, бросающим курить, когда в ночном кошмаре они нарушают запрет. Козлов стоял на коленях перед печкой, со скрежетом выгребая из поддувала золу. Зимой в серый час до восхода солнца деревенские дома полны сумрачной тоски и скуки, проникающих с морозных пространств через затянутые льдом проруби окон. В некоторых семьях проснувшемуся человеку желают доброго утра, оберегая от смертельной радиации предутреннего безвременья. Но Козлов не признавал этого обычая.