Зрячая ночь. Сборник - [52]

Мама помнила бабушку плохо, но все-таки могла что-то рассказать. Говорила, что та была очень красива. Высокая, с длинными волосами, которые чуть вились к концам. Почему-то они отпечатались в маминой памяти особенно хорошо. Она хватала ручками завитки и тянула на себя, а бабушка, молодая еще женщина, пережившая и войну, и голод, и разруху, смеялась, брала дочь на руки и кружила по дому.

По этому самому дому. Скользила голыми ступнями по новым еще доскам пола, перебирала в руках посуду, вытирала пыль, рвала во дворе бархатцы и тюльпаны, чтобы в доме всегда были живые цветы. На мгновение мне показалось, что я слышу, как скрипят половицы под ее легким шагом. Как она чуть слышно напевает ту же мелодию, что мурлыкала мама, собирая нас с Мишкой в дорогу. И даже пыльный дух дома вдруг сменился свежестью срезанных пионов.

Я стояла, склонившись над раковиной, по лицу еще текла вода, руки тоже были мокрыми, спина начинала ныть от неудобного положения, но выпрямиться вдруг стало нестерпимо страшно. Казалось, шелохнись я, и образ бабушки, вспыхнувший вдруг, станет реальным. И я правда увижу ее, умершую, когда маме не было и десяти.

Этот страх выпрямиться, обернуться, увидеть собственными глазами, что все, пугающее меня, плод моего же воображения, лишал сил. Так бывало и раньше. Много раз. Когда я вдруг застывала в дверном проходе, уверенная, что из темноты комнаты, в которой мои же руки секунду назад выключили свет, ко мне тянутся чужие, скользкие пальцы, готовые вцепиться и утащить во тьму.

— Это все иллюзия, — уверял Леня. — Твой страх обусловлен тем, что в темноте человеческие чувства, предупреждающие об опасности, практически равны нулю, ты же ничего не видишь, потому и не представляешь, что делать. Тебя пугает не темнота, а неизвестность.

— И что делать с этим? Я могу и час простоять, как вкопанная, пока не отпустит…

— Оставляй включенным радио, например. Легкий звуковой фон тебя расслабит. Попробуй зажечь фонарик и зайти в комнату, откуда вышла. Ты поймешь, что все знакомые предметы на местах, и никаких чудищ. Совершенно никаких.

«Никаких чудищ. Кроме меня самой», — думала я, представляя, вот пальцы, которыми Леонид держит синюю папочку, погружаются в мои волосы и притягивают меня ближе, ближе, еще ближе и еще.

А теперь, стоя у старого умывальника, я спиной чувствовала, как ко мне приближается что-то злое и сильное, что-то мерзкое, что-то, способное затащить меня во тьму еще большую, чем Ленины холеные руки.

Когда дверь со скрипом отворилась, я была близка к тому, чтобы рухнуть без чувств. А лучше умереть от разрыва сердца. Но человек — живучая тварь, поэтому я распрямилась и прыгнула в сторону, сметая рукавом старые скляночки, пустые пузырьки и пересохшую мыльницу. Что-то упало, звякнув, что-то разбилось, осколки веером рассыпались по полу, заскрипели под ногами, а я схватила швабру и выставила ее перед собой, готовая драться.

Из тонкой щели между дверью и косяком на меня смотрели круглые глаза кошки. Острая мордочка выражала вежливое любопытство. Нервный смех, вырвавшийся из моего горла, больше походил на истеричный всхлип. Я перешагнула через осколки и вышла из ванны. Кошка мяукнула, махнула серым хвостом и пошла по коридору в сторону кухни. А я за ней.

А в кухне все оказалось таким же, как я помнила. Тот же старый столик, придвинутый к стенке низенького холодильника «Саратов», те же щенки на вечном календаре, вытертые прихватки в цветочек и даже большая белая кастрюля с красным маком на эмалированом боку. Маки вообще были повсюду. Пузатый чайник с красным цветком, тарелочки, выставленные в шкафчике, и пара кружек, точь-в-точь такие же, как та, домашняя, из которой я пила чай, услужливо предложенный Мишкой.

Ее прихватила в город выгнанная с порога мама. Ее швырнул в траву дед, выходя на этот порог, чтобы назвать свою любимую дочь ведьмой.

Руки сами потянулись к чашке. Белая, холодная, чуть влажная, словно ее совсем недавно сполоснули в проточной воде и поставили на полку сохнуть. Красный цветок блеснул на солнце, когда кружка выскользнула из моих рук. Не успела я и охнуть, а на полу оказалась горсть осколков. Самый верхний из них равнодушно блестел треснувшим посередине багряным маком.

Кошка за моей спиной испуганно зашипела. Краем глаза я заметила, как выгнулась ее пушистая спина, как серый хвост принялся нервно рассекать воздух.

— Тихо-тихо. — Я сама не знала, кого пытаюсь успокоить этим шепотом, но кошка притихла, внимательно посмотрела на меня и в мгновение оказалась на столе.

Я даже не смогла заметить ее прыжка. Вот она еще шипела, глядя на расколотую чашку, а вот уже сидит, перебирая лапками, не сводит с меня глаз, ожидая чего-то.

— Вот даешь. — Говорить с кошкой было глупо, но тишина и одиночество этого дома давили по ушам так сильно, что в голове начинало звенеть. — Чего смотришь? Есть, наверное, хочешь?

Уж я-то точно хотела. Холодильник угрюмо молчал, выключенный, наверное, еще шесть месяцев назад. Но на полках высокого пенала нашелся бодрый ряд банок с тушенкой. Дед любил разогревать их на костре, когда ходил за грибами. Открывал закопченные крышки раскладным ножом, потом брал ложку с длинной ручкой и принимался за пиршество. И нас с Мишкой кормил. Мясо застревало между зубами, но было таким вкусным. Вкуснее лишь макать хлебный мякиш в оставшийся на дне сок.