Зрелища - [49]

— Вы!., смеете?! — кричал дядя Филипп.

— Смею! — кричал Салевич.

— Гуманизм бескорыстен!

— Ха-ха! И прожорлив при этом.

— Не прожорлив, а всесилен.

— И позволяет оседлать себя всякому проходимцу.

— Вот вы и собрались?

— Не смейте оскорблять!

— А вы не давайте повода.

— Вы словоблуд.

— А вы безграмотный клоун.

— Словесная словесность, обусловленная словами.

— Ну, пожалеете!

— Еще чего.

— Придете ко мне поплакать.

— Как бы не наоборот.

— Я? К вам?

— Да-да, когда захотите в пророки.

— Вы с ума сошли.

— Сами прибежите! Со своими идеями, со своими проповедями. Когда захотите их разнести, распустить по свету. Вы же не умеете, не знаете, как это делается, вы не знаете, как заставить себя слушать, и прибежите просить меня, безграмотного и мелкого.

— Ни за что!

— Увидим.

— Вы все перепачкаете.

— Не смейте!

— Посмею.

— Вы комнатный оратор.

— А вы площадной профанатор.

— Хам!

— Бездарность!

Оба уже задыхались, но все еще ухитрялись доставать из памяти нужные слова и метко бить друг друга.

Стуки прекратились, но наступившая тишина тревожила Троеверова еще больше. Инстинкт жизни в этой квартире подсказывал ему, что готовится что-то необычное, небывалое даже в ее темных летописях. Он напряженно вслушивался сквозь крики в зловещую тишину и пропустил кульминационный момент спора, какое-то последнее оскорбление, после которого дядя Филипп с криком «предатель» кинулся на друга своей юности и вцепился в него крепкими, сухонькими ручонками.

Почти в тот же момент что-то грохнуло в отдаленных переходах, и с легким треском погасла лампа.

Сразу запахло горелым.

Троеверов на ощупь выбрался в темный коридор, толкнулся в одну дверь, в другую — так и есть обе были заколочены с безнадежной обстоятельностью. Узенькое пространство коридорчика быстро заполнялось дымом какого-то химически-газового свойства, запах казался непереносимым даже ему, нюхавшему на заводе всякое. Пришлось отпрыгнуть в комнату и поплотнее прикрыть дверь. Окно было заделано на зиму еще Саватеевыми, здесь тоже следовало ожидать той же жутковатой обстоятельности, а крошечная форточка ничего не могла изменить. Притихшие спорщики и Лариса Петровна блуждали впотьмах, кашляли и говорили наугад все успокоительные слова, какие могли вспомнить, «пробки», «напряжение», «контакты». Но Сережа, опытный Сережа, выросший в этой квартире и знавший, на что она способна, уже стоял на коленях перед саватеевским буфетом и гремел в нижних ящиках чем-то железным — видно, искал инструменты для взлома.

Дышать становилось все труднее.

Мерзкий дым обладал совершенно исключительной удушающей способностью — казалось, раз попав в горло, он уже застревает там навсегда, и никакой кашель не в силах выдрать его оттуда. При такой густоте он грозил чёрез десять минут заполнить всю комнату и хлынуть на улицу.

— Да не то… не то, — говорил Троеверов, кашляя и отбрасьюая предлагаемые Сережей железки.

Салевич и дядя Филипп, сойдясь у форточки, негромко проклинали эту неслыханную дикость и безобразие, наперебой глотали живительный воздух.

— Это, я знаю, это все из-за меня! Он нарочно! — воскликнула вдруг в тумане Лариса Петровна.

Глотнув у форточки и зажав в руке оставленный дедом ломик, Троеверов снова нырнул в коридорную кромешность.

На секунду он замер, прислушиваясь к звукам в квартире.

Ни беготни, ни хлопанья дверей, только поблизости кто-то быстро и часто говорил «ой-ой-ой» и где-то в глубине зарождался ровный и истошный женский вопль.

— Таня-а! Ты слышишь меня? Что там случилось, эй? — позвал Троеверов, потеряв на крик сразу весь запас воздуха.

Никто ему не ответил.

Ойканье участилось, дальний вопль тоже набрал силу — голосили с каким-то удовольствием, с готовностью. Поблизости еще добавилась суматошная стукотня в стену слабеньким кулачком.

Троеверов с разгону ударился в ближнюю дверь, потом еще и еще раз.

Дверь устояла, но он сразу нащупал две точки, два гвоздя, на которых она держалась, и обрушился на них, застучал своим игрушечным ломиком, ногами, плечами, задом. Он колотился об дверь с остервенением задыхающегося человека, не чувствовал боли, разбегался и снова прыгал на нее всей тяжестью, пока не упал вместе с нею в следующий коридор.

Еще не успев подняться на ноги, он понял все.

Над потолком, вдоль стен, просто в пространстве сквозь дым ползали огненные полоски — горела проводка. В углу уже занималась и чадила невыносимо куча старого хлама, блестел угол рамки — пламя лизало почерневшие огурцы на картинке.

Он протер глаза, побежал дальше — кто-то в белом выскочил ему навстречу и с испуганным криком отпрыгнул обратно в комнату.

Следующая дверь была наполовину стеклянной, он вышиб эту стеклянную половину и пролез в нее, обдираясь. Огненные полоски ползли повсюду, изгибаясь, свешивались горящими лоскуточками — местами только они и блестели сквозь дым, больше ничего не было видно. Крики неслись теперь по всей квартире, в стороне ванной плескалась и шипела вода. Старинная иссохшая проводка занялась, должно быть, разом, повсюду, напуганные со сна люди бились о заколоченные двери, требовали помощи, но никого не осталось в стороне, чтобы спасать. Бедствие накрыло всех зараз, и в этом было самое жуткое и непривычное — никто не спасает.