Зори над Русью - [246]

Встретясь со взглядом его, Дмитрий невольно подумал:

«Знает горе людское Сергий». — Вспомнилась грызня вокруг митрополичьего престола. — «В народе говорят: «Поповские руки загребущие», а этот и на духовных не похож: как раньше, так и теперь одет в латаную холщовую ряску, а мог бы в митрополичьей мантии ходить».

А Сергий твердил:

— Не считай вражьи мечи! Не считай! В сердца людей смотри, а мечи — железо мертвое!

— Как не считать? Железом этим живые сердца пронзают.

— Пронзают, княже! Но много ныне на Руси сердец, готовых, не дрогнув, удар железа встретить. Вот они, смотри…

Сергий вышел в сени, сквозь полуоткрытую дверь слышен был его негромкий оклик:

— Братия, Пересвет, Ослябя, войдите.

Вошли два монаха. Поклонившись князю, они так и остались стоять, немного пригнувшись. Низкий потолок кельи мешал им выпрямиться во весь рост. Взглянув на их черные монашеские одежды, Дмитрий и сам не заметил, как покачал головой. Укоризненно? Да, укоризненно. Глазами воина глядел на богатырей князь, и видеть их в смиренной одежде иноков было ему противно.

«Как Сергий на отца духовного не похож, так и эти двое будто только нарядились монахами. На таких плечах не рясе, панцирю лежать».

— Их отпускаю с тобой, княже господине, в битву. Скажите, братия, как, пойдете?

— Как условлено, — прогудел Пересвет, — схиму [294] приняв.

— Схиму? — Дмитрий содрогнулся. — Нельзя так, отец Сергий, нельзя таких богатырей в гроб положить и отпеть, как покойников. Нельзя совсем отречь их от жизни, ведь не старцы они, не при смерти, им жить да жить…

Не дрогнул голос, ничто не дрогнуло в лице Сергия, когда отвечал он князю:

— На смерть идут Пересвет и Ослябя. Ни шеломов, ни доспехов не наденут они в битву. Какими перед тобой стоят, такими и в сече будут.

— Зачем? — Дмитрий схватил Сергия за руку. — Зачем так?! Клобуки [295] и поверх шеломов надеть можно.

— Так надо! Пусть видят люди пример бесстрашия. — Сергий говорил твердо, убежденно, страстно. — Нужен пример! Не только ты, господине, но и последний отрок в полках твоих знает: великой крови течь суждено, и нужно, чтоб сердца людские от ужаса не содрогнулись, чтоб каждый готов был принять в сердце удар железа ордынского. За Русь! За Русь!

Переплелись в словах Сергия скорбь с радостью свершения того, чего всю жизнь ждал.

— Нет иного пути! — повторял он. — Только мечом поразит народ иго!

Настал час для Сергия Радонежского, когда слово его мечом стало.

23. ПОРА!

— Пора!

Семен встал. Настя кинулась к нему, уронила плат с головы, прильнула щекой к холодной стали панциря на груди у Семена. Он осторожно гладил ее волосы, целовал их. Все те же они, как и смолоду были, — густые, пушистые, цвета мытого льна, только кое–где серебристые паутинки в них запутались.

«Настя! Настя! Любимая! — Семен ласково поднял ее лицо. — И слезинки знакомые на ресницах». — Жадно поцеловал, оторвался с трудом, с болью, и также с болью сказал:

— Сына благослови.

Настя побелела. Надо бы закричать, а она только губу прикусила. Качнулась… Ваня подхватил ее.

— Матушка, нельзя так. Матушка, все ладно будет.

А в другом углу к Аленке наклонился Фома. Он, как обычно, уходил в поход из дома Мелика, оставляя Аленку с Настей.

— Ну, Аленушка, прощай!

Девушка, как осинка, затрепетала.

— Не надо так, не говори «прощай». Не могу я так.

— Ну, ну, ладно. Гляди, вон Настя с сыном прощается, смотреть на них больно, а ты…

— А я с отцом!

— С отцом?

Дрогнули косматые брови Фомы. Кто бы мог подумать, что Фома, привыкший медвежьим рыком перекликать грохот битвы, может вложить в слова такую сокровенную нежность:

— Доченька моя названная…

Давясь слезами, Аленка прошептала:

— Нет, родимая!

Фома шмыгнул, неумело ладонью вытер глаза.

— Родимая, Аленушка! — Потом выпрямился, взглянул на Семена.

— Пора?

— Пора!

Настя оторвалась от Ванюшки, первой пошла к выходу, чтоб там на дворе взять под уздцы Семенова коня, проводить мужа в поход, как жене воина пристойно.

Пропустив отца и Фому вперед, Ваня замешкался в сенях, оглянулся, одно слово промолвил:

— Аленушка!

Девушка поняла все, что хотел сказать он. Давно знала, как глядит на нее Ваня, давно поняла, с чего робеть перед ней стал, но по–девичьи делала вид, что невдомек ей. Ждала — скажет. Вот и сказал, в одно слово вложил и любовь, и боль, и надежду.

— Ванюша!..

Коротким был их первый поцелуй, много горечи было в нем.

— Только вернись! Только вернись! — шептала Аленка, а со двора крик Семена:

— Ванюшка, скоро ты там? Ехать пора!

— Не мешай им, Семен, — тихо сказал Фома…

А время не ждет, в самом деле пора. Торжественный гул колоколов поплыл из Кремля.

Голосом меди звенящей провожала Москва уходивших.

— Пора!..

Осела пыль, поднятая копытами коней; надо идти домой, а Настя как слепая, слезы не каплями падают, а широким потоком заливают глаза и щеки.

— Тетя Настя, тетя Настя! — уговаривала ее Аленка, сама захлебываясь рыданиями.

Фроловскими, Никольскими и Нижними Тимофеевскими [296] воротами полки уходили из Кремля.

24. ЗАБОТА ОЛЕГА РЯЗАНСКОГО

Пожухла от пыли темная листва придорожных дубов. На дороге бесконечный поток: рати, полки конные, пешие. Над ними пестрота стягов, изменчивый, подвижный лес копий. Сквозь пыль — блеск богатых доспехов и плохо соскобленная ржавчина на хрящовых