Зори над Русью - [11]

Настя с трудом повернула голову, сказала спокойно:

— Руки на себя наложу… только сперва тебя, мурза, зарежу!

— Замолчи!

Ахмед начал засовывать в рот Насте тряпки, цепкими сухими пальцами рвал губы, старался разжать плотно стиснутые зубы ее, вдруг взвизгнул:

— А!.. Русская собака!..

Настя снизу смотрела, как мурза трясет прокушенным до кости пальцем.

— Покорности моей ищешь? Отца с женихом убил, меня опоганил, груди мои искусал — не притронешься, пес старый! Так не жди, не жди покорности! Палец прокусила, глотку перегрызу!

Мурза пнул сапогом ей в лицо, высунулся, схватил горсть снегу, положил на палец. Впереди на дороге заметил сгорбленного старика, заорал:

— Дави! — Глядел, как понеслись лошади, как растерянно заметался старик.

Оглоблей ударило его по голове, сбило с ног. С гиком мчались татары, на ходу жгли упавшего плетьми, просекая ветхое рядно. Сзади закричали. Оглянулся, заметил каких–то всадников, выезжавших из лесу, потом все заволокло снежной пылью…

Первым подскакал к упавшему княжич Иван, глядел большими, испуганными глазами на красное пятно, расползавшееся на дороге вокруг головы старика.

— Что же ты, Ваня, даже с коня не слез? — Князь Дмитрий соскочил наземь, наклонился над раненым.

— Дедушка, а дедушка, жив?

Вокруг столпились княжьи отроки. Дмитрий сам осматривал рану, коротко приказывал:

— Давай чего–нибудь, голову ему замотать… Вина давайте… Трубите князю Володимиру, куда он запропастился? Лов звериный кончать надо — не до потехи, человек пропадает.

Ваня все не решался слезть с седла, посматривал на ловкие движения брата, думал завистливо: «Немногим, кажись, Митя старше, а как это он все умеет…»

Подъехал двоюродный брат князь Владимир [34] со своим дядькой боярином Акинфом Шубой. Взглянув на Митю, возившегося со стариком, боярин Акинф зашумел:

— Вставай, Митя, со снега, простынешь. Княжеское ли дело с каким–то смердом возиться!

Митя взглянул на боярина, попытался объяснить:

— Татары его затоптали…

Но Акинфа этим не проймешь, долбит свое:

— Вставай, княже! Захотел ты помочь человеку — воля твоя, но пошто в снегу сидеть? Вели отрокам поднять его и перевязать. Боярин Бренко, а ты где был? Пошто дозволил князю о какого–то бродягу мараться?

Старый Бренко ничего не ответил, только подумал, усмехаясь: «Будет сейчас Акинфу баня».

Так и случилось. Князь Дмитрий резко вздернул голову, но не крикнул, сдержался, сказал негромко:

— Оглох ты, боярин? Тебе говорят — русского человека ордынцы затоптали, а ты его бродягой обзываешь. Не люблю я таких слов. Попомни о том. Помолчи.

Шуба оторопел, замолк, но про себя подумал: «Млад князь и неразумен. Ишь, с мужиком возится…» — презрительно сощурился, глядя на старика, потом засопел обиженно: «А боярину такие слова…» — однако спорить не посмел. Молчал и Митя, перевязывая голову старика. Все вокруг поняли — князь осерчал, никто не проронил ни слова, только Ваня сказал невпопад:

— Старик нам на гуслях будет играть. Он не бродяга, он гусляр. Вон татары у него гусли растоптали.

— Скажи лучше: если жив будет, — ответил Дмитрий, поднимаясь с колен, и не стерпел, пнул ногой снег, закричал, срывая голос:

— Ну, посол, поговорю я с тобой ужо! Будешь знать, как разбойничать! — Детские кулаки князя Дмитрия, одетые в теплые рукавички, крепко сжались.

Боярин Бренко замахал на него:

— Что ты, Митя, что ты! И думать не моги царскому послу перечить!

10. ПОСОЛЬСКИЙ БАРЫШ

На следующий день к вечеру с ордынского подворья посол ханский торжественно выехал в кремль.

На берегу Москвы–реки мурза Ахмед попридержал лошадь, глядел на тот берег, где в морозном тумане высился кремль князей московских.

Над городом в розовом небе стояли столбы дыма, вся Москва топила печи, мороз был лютый. Лошади и люди давно успели прозябнуть, воины татарские нетерпеливо поглядывали на мурзу, а посол, весь белый, заиндевевший, смотрел и смотрел на дубовый палисад кремля, наконец, обратись к сотнику Тагаю, указал на стены и башни:

— Лесные люди. Медведи. Крепости и те из дерев складывают. Лет двадцать всего, как кремль поставлен, а стал худым, бревна потрескались, высохли, стоит он до первого огня… Для наших осадных работ его на три дня едва ли хватит.

Тагай оскалил желтые зубы, весело мотнул башкой, остроконечная меховая шапка слезла на одно ухо.

— Этих стен осаждать не придется, князья московские — смиренные улусники великого хана, это издавна известно.

Мурза шевельнул поводьями, лошадь стала спускаться вниз, скользя копытами по разъезженному скату; на мосту мурза ответил не столько Тагаю, сколько своим мыслям:

— Кульна–хан плохо верит в смирение московское и хорошо делает. — Замолк, думал: «Погляжу, каков новый князь. Не худо бы княжонка Московского с малых лет к Орде приручить».

За мостом дорога пошла круто в гору; там на холме перед стеной кремля открылась площадь — Великий Торг. [35] Вокруг тесно громоздились высокие хоромы, терема, избы. Навстречу неторопливо поднимавшимся татарам повсюду стали распахиваться яркие расписные ворота, из них с опаской глядели люди.

Кажется, только мальчишки не страшились ордынского посла. Они бежали за татарскими лошадьми, залезали на березы, забирались на такие крутые и высокие крыши, что, думалось, на них и не удержишься. Мальчишки держались, сидели по брюхо в снегу, уцепившись за что придется: за застрехи, коньки, причелины, кокошники. Мурза косился на них, ждал — сейчас какой–нибудь сорванец крикнет срамное слово, тогда… Но ребята береглись, шептались между собой, фыркали в рукавицы. Смех был обидным, но не прицепишься.