Зори над городом - [13]

— Довольно, довольно! — решительно вмешался студент в пенсне. — Здесь не место и не время для подобных разговоров.

— Почему же не время? — живо повернулся к нему Оруджиани (у него вышло «па-чиму» — по мере спора его грузинский акцент становился все заметней). — Па-чиму? Разговор у нас идет пока что самый невинный, хотя и довольно оживленный. Зашла речь о том, почему здесь не требуется сейчас опытный, хорошо оплачиваемый филер…

— Действительно, неуместно!.. — нервно начал Трефилов.

Но грузин перебил:

— Назревают забастовки среди питерских рабочих… — Случайно, не известно ли это вам, Трефилов? И если бы студенты в какой-нибудь форме поддержали…

— Забастовки — во время войны?!

— Вот! Тут-то и начинается серьезный разговор. Если бы вместо либеральной фразеологии студенты завели речь об уличной демонстрации, если бы в воздухе запахло хоть чем-нибудь похожим на такой протест, — о, поверьте, сюда были бы брошены самые отборные силы известного вам малопочтенного ведомства. Вот это действительно серьезный разговор.

Он вдруг замолчал.

В аудиторию вошел одетый в мундир белобрысый студент с маленьким малокровным личиком, на котором застыла не то какая-то обида, не то спесь.

Ни на кого не глядя, он подошел к скамье первого ряда и, откинув полы мундира на шелковой подкладке, уселся как раз напротив кафедры.

— Для такого серьезного разговора, — продолжал грузин, — у нас сейчас, пожалуй, и действительно времени не хватит: по некоторым довольно ясным признакам в этой аудитории сейчас начнется лекция по церковному праву. А кроме того, в присутствии шутов гороховых мы, конечно, такой разговор продолжать не будем. Но мы к нему вернемся.

И грузин, подхватив под руку рослого студента, пошел вместе с ним к выходу.

7

Нет, не так уж чинно, не так спокойно, как могло показаться на первый взгляд, текла жизнь в университете.

Кто такой Оруджиани? Академистом его обозвали, конечно, в пылу спора. Академисты отрицали политику, они ратовали за то, чтобы студенты занимались только своим делом — наукой. На деле это означало: пусть все остается неизменным, в том числе и существующий государственный строй. И это тоже было политикой.

Уж конечно, не такой политикой занимался Оруджиани…

Проще всего было бы встретиться с ним самим. Поговорить. Но грузин исчез бесследно.

Подобное исчезновение студента — на неделю, на две, а то и больше — было в университете делом обычным. Многие пропадали даже на год, появляясь только на экзаменационных сессиях.

А иные и на сессию не приходили: эти уж были кандидатами в вечные студенты.

И вообще никто не интересовался, учится студент или нет: это было его личное дело.

Гриша не избежал участи других новичков — он был пленен свободой университетской жизни. Профессора называли слушателей коллегами, ставя этим себя как бы на одну доску с ними, — в известной мере, конечно: разница в возрасте и в уровне образования все же сказывалась, — студенты оставались почтительными со старшими добровольно. Добровольно! Как это отличалось от казарменной дисциплины гимназий и реальных училищ!..

Можно было посещать не только свой факультет, а любой, ну хотя бы историко-филологический. Ах, какие лекции читал там Платонов!

И, наконец, можно было бойкотировать профессоров, известных своей реакционностью. Взять хотя бы Варфоломея Регинского,[1] возглавлявшего кафедру церковного права.

Человек без всякого дарования, да, кстати (так утверждали студенты старших курсов), и без достаточных знаний, он, не прикрываясь ничем, делал ставку на «сильных мира сего» — на министра Кассо, на думского хулигана Пуришкевича, на покровительствуемый царской фамилией черносотенный «Союз Михаила Архангела». Он и звание ординарного профессора получил только под нажимом высшего начальства.

Лекции его посещались только академистами, которые, выступая против политики, мечтали, однако, о постах не ниже прокурорского.

Бывали дни, когда в обширной аудитории перед Регинским, — одутловатым, неопрятно заросшим, похожим на опившегося дьякона, — сидели всего два — три студента.

Каждого вновь появлявшегося слушателя он «честно» предупреждал:

— Кто не будет аккуратно приходить на мои лекции, тот зачета не получит. Раскрой он передо мною на экзаменационной сессии хоть кладезь премудрости и глубочайших знаний, — все равно зачета по церковному праву ему не видать, как своих ушей.

И никого это не пугало! Скрытая многолетняя борьба студентов (по крайней мере, большинства их) с Регинским сопровождалась ежегодными победами студентов.

Гриша скоро узнал секрет этих побед — они были закономерны.

Экзаменоваться к Регинскому приходили только те студенты, которые заведомо шли на провал, добровольные козлы отпущения.

Пока они покорно, иногда по целому часу, выслушивали едкие попреки профессора, другие, которым необходимо было получить зачет именно в эту сессию, благополучно сдавали экзамен его ассистентам: курс они успевали усвоить по учебникам.

На следующей сессии появлялись новые добровольцы, соглашавшиеся сыграть роль громоотвода, а товарищи их тем часом самым законным способом добывали свои «уд», а то и «весьма».

Некоторое разнообразие вносили во все это белоподкладочники (эти-то и не скрывали своей причастности к политике — они считали себя опорою трона).