Зори лютые - [41]

Василий их встретил сурово, стоять оставил, сам в кресле сидит, исполобья каждого оглядывает. Те в шубах расшитых, длиннополых, воротники стоячие до подбородков, шапки высокие, на посохи опираются. Михайло Плещеев и Лизута ждут: великий князь с Версеня спрос учинит. Однако взгляд у Василия добродушно-насмешливый и голос такой же:

— Почто перегрызлись меж собой, как недруги? Вот ты, Михайло, на Ивашку Версеня челом бьешь, тот словом тебя обидел; ты, Лизута, на Версеня в обиде за смердов; ну, а Ивашка ответно на тебя, Михайло, недовольство таит.

Откинулся Василий на спинку кресла, постучал костистым пальцем по подлокотнику. И не поймешь, то ли ждет от бояр слова ответного, то ли сам еще будет речь держать. Повременил, снова заговорил:

— И вам мой сказ, бояре, таков. Вы друг на друга зла не держите, коли ваши смерды Юрьево время соблюли и с земли на землю перешли. С челобитными по такому случаю ко мне не заявляйтесь. А вот ежли указ порушите да Юрьев день не выдержите, принимать будете смердов, за то спрос особый… Ну а ты, Ивашка, коли Михайлу еще станешь бесчестить, накажу.

— Осударь! — Версень негодующе посмотрел на Плещеева.

Василий нахмурился, оборвал:

— Не хочу слушать тя, Ивашка. И вас такоже. — Он перевел взор на Лизуту и Плещеева — Надоело! Уходите да мои слова уразумейте.

* * *

Воротившись домой, Версень велел истопить баню. Пока дворовые бабы топили печь да скребли добела потолок, боярин в душе судился с Плещеевым: «Вишь, каков разбойник? Что ни слово, то ложь. Каку хулу вознес!»

Версень сплюнул от злости на пол, пробормотал:

— Право слово, видать, слухи те верные, что дед Михайлы и отец его татей содержали и сами грабежом промышляли…

Пришла Аграфена, отвлекла от забот.

Версень вдруг как-то по-новому посмотрел на дочь и только теперь впервой обратил внимание, что она выросла, раздобрела, скоро заневестится. И от мысли о замужестве дочери и от предстоящей разлуки с ней защемило сердце. Обнял Аграфену, спросил:

— А что, Аграфенушка, не присмотрела ль еще себе суженого?

Белые, словно молоко, щеки Аграфены заалели. Перекинув косу с плеча на плечо, встряхнула головой:

— А по мне, батюшка, и с тобой хорошо. Аль я тебе опостылела?

— Что ты! — затряс Версень обеими руками. — По мне, всю жизнь со мной живи, ежели я тобе не надоем.

В горницу заглянула ключница. Боярин недовольно оглянулся:

— Чего надобно, Матрена?

— Егда ужинать станешь?

— Погоди, — отмахнулся Версень, — дай попарюсь, тогда отснедаю.

Ключница дверь прикрыла, а боярин дочери пожаловался:

— Плещеев меня перед осударем оболгать хотел, да Василий ему веры не дал.

— Во, батюшка, — проговорила Аграфена, — а вы все великим князем недовольство кажете.

Версень нахмурился.

— Не ведаю сам, что с ним стряслось. Васька таких доносчиков, как Плещеев да Лизута, привечает. Ко всему они ему супротив слова не молвят. — И изменил разговор: — Пойду-ко я, Аграфенушка, в баньку. Скажи Матрене, пусть мне рубаху чистую и порты принесет…

Банька в другой стороне двора, в земле по самую крышу. Версень, шуба внакидку, по тропинке шел медленно, вдыхал ядреный воздух, по двору глазами рыскал, высматривал непорядок. Придрался к девке, таскавшей воду из колодца:

— Заленилась аль нет силы, по полбадейки носишь? Вишь, зад разъела, что у телушки.

Девка покраснела, а Версень ей свое:

— Поставь бадью, придешь спину мне парить…

В баньке жарко и пар клубами, дыхание перехватывает. Разделся боярин, на полок взобрался, разлегся. Парился долго, стегался березовым веничком сначала сам, потом била девка.

Кряхтел и стонал Версень от удовольствия, а когда еще поясницу ему девка размяла, совсем помолодел телом, даже, одеваясь, ущипнул ее, подморгнул:

— Эк, не ухватишь!

У девки снова щеки в маков цвет, а боярину все нипочем.

— Поди постель мне изготовь!

* * *

Немец, обер-мастер, маленький, въедливый, везде нос сует и все по-своему лопочет, ругается. По-русски слова правильно не вымолвит.

— Обер что заноза, — часто повторял Игнаша.

С утра Иоахим начинал обход Пушкарного двора с барачной избы. Прикрыв нос широким рукавом кафтана, заглядывал по нарам, бранился:

— Марш, марш на работу!

И, грозя палкой, отправлялся к плавильным печам, шумел на мастеровых. Больше всего доставалось Антипу. Иоахим кричал:

— О, русский майстер, нихт работай. Ай, ай, нада боярин говорит, немножко бить Антипку…

Антип оборачивался к немцу, отвечал сердито:

— Катился б ты, Юхимка, отсель, сами ведаем, что делать. Глядишь, ненароком задену, — и поднимал над головой длинный железный крюк.

Обер-мастер испуганно пятился, уходил к формовщикам.

С Богданом немец не ругался. Он побаивался этого русского мастера. Вон какой здоровый и суровый. А Богдан трудился, словно не замечая обер-мастера.

Игнаша с Сергуней покосятся на немца, перемигнутся.

— Вишь, какой тихий.

Когда Богдана не было с формовщиками, Иоахим бранился:

— Фуй, русский майстер мало работай. Шнеллер, шнеллер.

Появлялся Богдан, и немец враз стихал…

Обер-мастер свои секреты пушкарного дела русским мастерам не хотел показывать. Как-то Антип, готовясь варить бронзу, спросил у немца:

— А ты вот скажи, мил человек, в каких плепорциях бронзу варить, что с чем смешивать? — и усмехнулся в бороду.