Зонт Святого Петра - [44]

— Мадам не понимает ни по-словацки, ни по-венгерски, — сказала Веронка.

— Святый боже! — всплеснула руками Мравучан. — В ее-то возрасте и даже по-венгерски не говорить! Да как же это?

Веронке пришлось рассказать, что мадам прибыла к ней в компаньонки прямо из Мюнхена и до сих пор никогда не бывала в Венгрии; она вдова французского офицера (госпожа Мравучан за все сокровища мира не оставила бы невыясненным самое пустячное обстоятельство), позавчера в Глогову пришло письмо, извещавшее о ее приезде, и Веронка сама пожелала встретить мадам на железнодорожной станции.

— Ах, вот как! Так эта, как ее… (Мравучан хотела сказать «жердь», но вовремя прикусила язык) эта госпожа не говорит ни по-словацки, ни по-венгерски. Бедное, беспомощное создание! Что же я буду с ней делать? Кого усажу рядом с ней за столом, как буду угощать? Нечего сказать, хорошенькое предстоит развлеченьице! Какое счастье, что дьякон говорит по-немецки! И вы, сударь, конечно, тоже?

— Будьте спокойны, сударыня, я буду и развлекать ее за столом и потчевать, — ответил Дюри.

Наконец кое-как собрались. Мадам Крисбай охала и стонала, пока ее одевали общими усилиями. Дюри выпроводили в коридор, чтоб он не смотрел, потому что мадам Крисбай была очень целомудренной дамой. Госпожа Мравучан взялась нести большие платки и накидки.

— А за сундуком я пошлю прислугу.

Затем она предложила мадам руку, чтоб та могла на нее опереться, и с огромным трудом свела гувернантку со ступенек.

Мадам стонала и бормотала что-то на смешанном немецко-французском диалекте, а госпожа Мравучан между тем не умолкала ни на минуту, обращаясь то к идущим впереди молодым людям, то к бедной мадам, взъерошенная прическа которой придавала ей сходство с больным какаду.

— Сюда, сюда, барышенька! Во-он там наш дом. Осталось лишь несколько шагов, сударыня. Собака не кусается. Тубо, Гарам! Сейчас будем дома. Вот увидите, какую постель я устрою вам на ночь. Подушки-то — чистый пух!

Ее ничуть не смущало, что мадам Крисбай не понимала ни слова. Некоторые женщины говорят лишь из удовольствия почесать языком. Да и что бы они делали, если б не разговаривали? Не дай бог, — рот паутиной бы затянуло!

— Больно, правда? А завтра будет еще больнее. С ушибами всегда так. Еще недели две будет чувствоваться, это уж наверное! Но поглядите, — сказала она, бросив многозначительный взгляд на идущих впереди, — ничего не скажешь, прекрасная выйдет из них парочка!

Дом Мравучанов с приветливым крыльцом и улыбающимися окнами находился всего в нескольких шагах, но был бы еще ближе, если б перед ратушей не образовалась большая лужа, из-за которой приходилось сворачивать к корчме. Впрочем, эта лужа тоже была необходима, и все в Бабасеке относились к ней с почтением, ибо в ней плавали городские гуси, по краям ее валялись поросята и, наконец, при пожарах из нее черпали воду пожарные. Я уж не упоминаю о том, что она была обиталищем всех городских лягушек, которые давали превосходные концерты местным жителям.

Итак, лужа была нужна, ее охотно терпели, как явление общеполезное, и когда однажды главный инженер комитата Янош Непомук Брункус, проезжая мимо, указал городской управе, что выбоину у ратуши следовало бы засыпать, инженера подняли на смех.

Ввиду этого и гостям Мравучанов пришлось обойти лужу, держась ближе к корчме, которую проезжие между собой называли «Замерзшей овцой», намекая на климатические условия Бабасека. Из «Замерзшей овцы», как всегда, доносилась музыка; гости не вмещались внутри, и двое турецких коробейников пили палинку, стоя снаружи, в то время как зойомский возчик, подсев к единственному столу, заказывал себе по три бутылки вина сразу. Он уже здорово набрался и вел громкую беседу сам с собой, подмигивая любящим глазом своей тощей клячонке, которая с опущенной головой ждала хозяина у сплетенного из камыша стойла.

— А мой-то сосед еще говорит, — философствовал возчик, — что коняга моя не конь, дескать. Как это так, не конь? Да он уже при Кошуте конем был… А что сосед говорит, будто груза он не тянет, так это да, это точно, потому груз тяжелый. Тощий он? А как ему тощему не быть, коли я овса не даю? Почему не даю? Так ведь дал бы, если б имел. Он говорит, что коняга и раньше, дескать, не могла телегу тащить. Ну, не могла! Что ж, если колесо в выбоину попадало!.. Ох, и осел же мой сосед! Ведь правда?

Он встал, пошатываясь, и принялся требовать, чтобы турецкие коробейники во что бы то ни стало высказались: осел его сосед или нет? Те пытались отвязаться от него, а возчик, словно бешеная собака, которая не видит, не слышит, но чутьем находит человека, бросился к шествующей об руку с госпожой Мравучан мадам Крисбай:

— А ну, конь моя лошадь аль не конь? Мадам Крисбай испугалась, завизжала, винный перегар, которым пахнуло изо рта возчика, чуть не довел ее до обморока.

— Господи боже мой! — простонала она умирающим голосом. — В какую страну я попала!

Но кроткая госпожа Мравучан, как выяснилось, могла быть и очень воинственной.

— Конь ли твоя кляча, я не знаю, — сказала она, — но вот что ты пьяная свинья, это я вижу!

И она так толкнула его, что возчик растянулся на улице, словно бревно. Но, и лежа, он продолжал рассуждать хриплым голосом: