Зона вечной мерзлоты - [6]

Однажды отец пришел с работы навеселе, чего раньше за ним не наблюдалось. Это удивило и мать, она растерялась и даже не приставала к нему, как обычно бывало. Отец купил мне кулек шоколадных конфет, сыпал анекдотами, таким веселым он мне даже очень понравился, чего не могу сказать о матери. Ее лицо, передернутое нервной гримасой, выдавало целую гамму отрицательных чувств, отец никак не реагировал на ее колкости. Тогда я впервые услышал от него слово «развод». Его голос звучал сухо, в нем проступили непривычная для него уверенность и твердость.

– Да с радостью, – холодно отозвалась мать. – Но только запомни, Евгений тебе не достанется, только через мой труп!

– Рита, давай без истерик, – отец старался говорить мягко, пытаясь избежать скандала, но было уже поздно, машина была запущена.

– Ты ничего не получишь, – взвинчивая голос продолжала мать (я был уверен, что она очень прямо стоит посреди комнаты, скрестив на груди руки).

Лицо отца было застывшее, белое, казалось, он разучился говорить.

– Ничего, – наконец, выдавил он из себя, и в их комнате повисло тягостное долгое молчание. Я был уверен, что отец хотел прибавить что-то еще, видимо, очень грубое, но сдержался и сказал примирительно, с хладнокровным отчаянием пьяного человека: «Так нельзя, Рита».

– А как можно, – победоносно язвительно спросила мать. – Ты мне всю кровь выпил, – и пошло-поехало по уже проторенному сценарию.

Не знаю, что происходило в их комнате, но отчетливо помню, что отец просил у нее прощения. После этого случая мать полностью взяла власть в свои руки. Отец стал молчаливым приложением в нашей квартире, как мебель, картины, хрусталь. Было такое чувство, что мать окончательно сломала его в ту ночь. Наложило это отпечаток и на наши взаимоотношения.

Мой дом – клетка. Я не хочу быть ручным попугаем Кешей. Его выпусти на свободу, он прилетит обратно в клетку. За пять лет у него выработался стойкий рефлекс собаки Павлова, только у той выделялась слюна, а Кеша привык к домашнему комфортному заключению. Свобода – это быть настоящим. Свобода – это не бояться. Свободным бывает только ветер, куда хочет, туда и летит. Я с рождения не свободен, меня заставляли быть не таким, каким я есть на самом деле. Взять хотя бы мои волосы. Я люблю носить длинные волосы, мне они очень идут и они закрывают мои смешные уши. Одним словом, без волос – я щипанное, ушастое создание, и в нашем Пентагоне надо мной посмеивались, поэтому для меня поход в парикмахерскую, как на смерть, но моим родителям было на это наплевать. Каждый месяц меня как барана стригли. Как-то я забастовал и на отрез отказался идти в парикмахерскую. Много интересного услышал о себе от матери. Я никак не мог понять, почему я должен носить ту прическу, которая нравится моим родителям. Им глубоко наплевать, что у меня на голове, просто кем-то заведено ходить в школу с такой пионерской прической.

Я терпеть не могу семейно-строительные трусы, а в плавках ходить запрещено, мать даже периодически меня проверяла. Слава Богу, что еще не проверяла все ли у меня там на месте.

Нельзя в школу носить джинсы, почему? У меня всегда возникали странные вопросы, которые раздражали моих родителей, особенно мать. Я задал отцу простой вопрос, любит ли он меня. Он посмотрел на меня, как на чумного. Я не помню, чтобы меня целовали, желали спокойной ночи, говорили, что любят, такого слова в нашей приличной семье вообще не употребляли, словно оно было проклятым. Мне наивно казалось, что ребенка заводят, чтобы его любить, боюсь в моем случае я неприятное исключение. Обидно, хотелось очень быть любимым.

Мне вообще многое не понятно. В городе пять школ и все одинаковые. Учителя, как и ученики, практически ходят в одной и той же одежде, словно в униформе. Дома, как близнецы, безликие и одинаковые, квартиры однотипны, даже мебель стандартная. Все у всех одинаково, неужели так должно быть? Учителя бесконечно доказывают, что нельзя выделяться, общество этого не приемлет. Почему? Белых ворон в природе нет, есть только черные, если же вдруг появится белая, черные ее заклюют, чтобы другие не захотели быть белыми?!

Петрович сказал, что в нашей стране свободным нельзя быть, это опасно и карается законом.

Мне страшно признаться, но были периоды, когда я ненавидел своих родителей? Настолько, что желал им смерти. Вот какие страшные мысли порой приходили в мою светлую голову. Марьюшка, училка из школы, не зря все время твердила, что нужно властвовать над собой, это значит – не поддаваться чувствам и эмоциям, потому что это опасно. Если бы кто знал, что творится со мной за обычным моим молчанием, какая борьба чувств и эмоций происходит в тот момент. Спорт приучил меня контролировать себя. Еще я понял, что молчание – это для меня спасение от назойливых родительских нравоучений. Их оно бесило, раздражало, но ничего не добившись от меня, они уходили, оставляя меня в покое. Мне в жизни не хватает именно покоя. Тихого, спокойного душевного равновесия.

О том, что я не родной сын своим родителям, я узнал случайно. Любопытство не только двигатель науки (эту фразу уже сказал до меня какой-то гомо сапиенс со светлыми мозгами) – любопытство еще и порок. Но что любопытство может коренным образом изменить мою жизнь, – эту истину я для себя тогда открыл впервые. Мне было неполных двенадцать, когда я узнал семейную тайну, которую от меня тщательно скрывали. Определенные намеки существовали. В доме не было ни одной моей детской фотографии до пяти лет, мать на мои расспросы отвечала, что все сгорело в бабкином доме. Иногда до моих ушей доносились соседские тихие шепотки, что я внешне не похож ни на одного из своих родителей. Я пристально и болезненно всматривался в фотографии и действительно не находил сходства, и тогда мать доказывала мне, что я очень похож на дядю Ваню в детстве, и я ей верил. Еще был Петрович и его твердое слово о том, что я настоящий Тихомиров на некоторое время меня успокоило.