Зона Синистра - [39]

— Я ведь вроде сказал уже, что двигаться не могу. Куда же я денусь? На правой ноге у меня, или, если лицом ко мне встанешь, слева, обгорело все мясо. Как раз тот чертов кусок, возле колена, который ногу двигал.

— Тогда нам и спорить не о чем. Сиди спокойно. Пару дней потерпишь без молока.

Пока изготавливались капканы, я проводил на поляне все дни, с восхода и до заката. Утром я становился на свою лыжню, и она доставляла меня прямо к Арону Варгоцкому. Иногда мне приходилось, перекрикивая ропот ручья, долго звать его, пока он наконец не изволил принять к сведению, что к нему прибыл посетитель; а в иные дни он, от нетерпения громко дыша, как собака, уже ждал меня возле какой-нибудь щели.

— Ну, рассказывай, — умоляюще просил он. — Что коллега Геза сказал, когда узнал, что я здесь?

— Ничего особенного, Арон Варгоцкий. Вообще никто ничего об этом не говорит. Все ведь идет, как положено.

— Ты, когда молоко понесешь, не расплескай его смотри. Я тебе покажу, куда его лить. Я даже не против, если ты во рту его принесешь и выплюнешь мне через какую-нибудь дыру. Лишь бы молоко было.

— Эй, не думаешь ли ты, что я так близко к тебе подойду? Еще не хватало мне подхватить заразу.

— Я тебе говорил уже, нет у меня никакой заразы. Только нога не работает, да земли я, кажется, переел. Хорошо бы хоть рот сполоснуть молоком…

— Землю ты зря ешь. Не делай этого, а то еще что-нибудь подцепишь.

— Знаешь, что меня больше всего угнетает? От души жалко ухо Гезы Хутиры. Сам точно не знаю, как это случилось. Скверный, дурной вкус был у того рома, я попробовал — и со злости оттолкнул трубу, по которой он нам ее лил. Я сразу увидел, что у бедняги ухо на кусочке кожи болтается. Хочу прощения у него попросить, ухо — это ведь не пустяк.

— Ладно, Арон Варгоцкий, передам ему, что ты сожалеешь, что так получилось. Он человек снисходительный, великодушный, он тебя простит.

Пришел день, когда фургон горных стрелков должен был доставить капканы к домику дорожного смотрителя. Возвращаясь домой, я увидел в свете заходящего солнца: перед воротами трепещут под ветром волосы и подол юбки Эльвиры Спиридон. А поблизости, возле изгороди, накрытые брезентом, чтобы не намочил какой-нибудь забредший дождь, стоят в ряд пятьдесят-шестьдесят мешков цемента. По всему видать, Кока Мавродин-Махмудия изменила свое решение.

— Если вы и это сделаете, господин, — наклонилась ко мне Эльвира Спиридон совсем близко, чтобы в дыхании ее я расслышал угрозу, — тогда… хорошо бы нам в это время не встречаться.

— Ладно, как пожелаешь. Иди, я тебя отпускаю. Живи своей жизнью.

За те пару недель, что я, с мешком цемента на спине, делал по несколько ходок в день между домом дорожного смотрителя и урочищем Колинда, весна разошлась вовсю. На прогретых солнцем пригорках из-под корочки подтаявшего снега пробивалась на свет божий бледная еще трава, следом лез шафран, а по расширяющимся зеленым прогалинам бежала, мраморно-белая, двойная полоса моей постоянной лыжни. Над отверстиями, через которые дышал подземный ручей, колыхались в солнечном свете призрачные синие огоньки цветущего чабреца.

Когда все мешки с цементом были сложены вокруг вырытых ручьем подземных пустот, я бросил в воду травинку, чтобы определить, движется ли вода. Потом, засучив рукава бушлата, вынул свой, заранее наточенный, нож: солнечный зайчик, отразившись от сверкающего его лезвия, проник даже во тьму пещеры. Тогда Арон Варгоцкий в последний раз обратился ко мне:

— Думаешь, я не знаю, что ты затеял? Ну, хоть сейчас-то назови свое имя! Должен же я знать, кто ты такой!

— Слушай, Арон Варгоцкий: кажется мне, не самый это подходящий момент для знакомства. Одно могу тебе сказать: в зоне я жил под именем Андрея Бодора. И прошу тебя, прости человеку с таким именем все, что он сделал.

Кока Мавродин-Махмудиа немного просчиталась с цементом: половина мешков лежала еще нетронутой, когда вода в пустотах остановилась и замерла, приобретя сероватый, как у сыворотки, оттенок; пузырьки на поверхности полопались, и, как признак того, что раствор начинает схватываться, плотно закрывая протоки, ручей сразу в нескольких местах выплеснулся из-под земли на луг.

На краю поляны, в том месте, где я оставил снятые лыжи, стояла Эльвира Спиридон, в новом весеннем платье, развеваемом ветром, со свежевымытыми, сохнущими весенними волосами, и солнце ослепительно сияло в огромных медных кольцах ее серег.

— Ну вот ты и вернулась, — задыхаясь, сказал я, подходя к краю поляны.

— Сегодня я вдруг почувствовала, господин, что мне вас не хватает.

Что говорить: и мне ее уже не хватало. По старой привычке я поставил ее перед собой на лыжи, и когда лес с двух сторон двинулся вспять, скользя все быстрее к поляне отставных лесников, я зубами, ногтями сорвал с нее новое весеннее платье, ножом разрезал на поясе у себя твердые от цементного раствора штаны — и наконец прижался разгоряченным телом к бархатному ее заду.

11. (Удивление Северина Спиридона)

Обшарпанный старый автобус, что раз в день, одолевая одну за другой три горные гряды, совершал рейс между Синистрой и урочищем Колинда, — возил главным образом горных стрелков, участвующих в патрулях и инспекционных поездках, да нескольких штатских, которые, с письменным разрешением в кармане, работали в каком-нибудь из высокогорных селений. Когда находились пассажиры, автобус останавливался и на перевале Баба-Ротунда; место остановки показывал ржавый, в пятнах облезшей краски железный столб. По перевалу, касаясь брюхом земли, то и дело переползали тучи, и табличка на столбе, раскачиваемая ветром, всегда покрыта была водяными каплями. Скрип ее слышен был, даже при закрытых окнах, в домике, где жил дорожный смотритель Андрей Бодор.