Зона отдыха - [20]

Как-то вечером разыграл Серёга целый спектакль, на три голоса, в грязной, вонючей камере: Ленин, Горький, Дзержинский. Баском, картавя, окая, всё, как надо. "Голубчик, Алексей Максимович, что-то вы плохо выглядите. Голодаете, должно быть. Наденька, покорми Алексея Максимовича". "Премного благодарен, Владимир Ильич, у меня всё есть, сыт-обут, премного вам благодарен". "Вы не стесняйтесь, не скромничайте, батенька. Феликс Эдмундович, позаботьтесь об Алексее Максимовиче. Он, батенька, талантище, он нам нужен и очень нужен!"

Был он быстрый, цепкий, сообразительный, Серёга-токарь, с уважением к самому себе, к делу, которое умеет делать: атаман, "бугор", командир. Без такого и работа не работается, и гулянка не гуляется. Вечно он шел впереди – камера следом. Возили их на плодоовощную базу: воруй – не хочу. Приходил вагон с хорошим товаром: мухами облепляли, волокли, кто сколько может. У Серёги заранее всё учтено, всё спланировано. Двоих сразу к костру – картошку варить, двоих в магазин, остальным работать. Собирали бутылки, воровали яблоки с апельсинами, продавали на улице, на вырученные деньги покупали на всех хлеб, колбасу, селедку, сигареты. Обедали зато по-царски: горячая картошечка, селедка с колбаской, огурцы свежие, пара здоровенных банок маринованных помидоров, лук, чеснок, яблоки, апельсины, пяток арбузов на закуску – всё ворованное. "Мы так и на воле не едим", – жмурились камерники. Конечно, не едят. На воле всякий рубль на выпивку. На воле всякая еда – закуска, не больше.

Во время работы Серёга королем стоял на разгрузке у дверей вагона, по-хозяйски покрикивал на шоферов: "Хочешь хороший товар? Беги за куревом". Те бежали, приносили пачками. Потом сами подходили, принимали Серёгу за начальство, рубли совали: "Сделай товар получше". Рубли шли на общий стол, на прокорм и на курево. Как-то попался камерник-жулик, который припрятал для себя общие деньги. Серёга врезал ему пару раз, сбил на землю, еще врезал; тот изловчился, завалил Серёгу на снег, озверев, бил сапогами по голове. Воротился Серёга в камеру – синяки на лбу, ссадина на щеке, сосуд в глазу лопнувший, долго кряхтел, сипел, сморкался, курил яростно, потом сказал с болью: "Я бы тоже мог ногами. Я за мастеров в футбол играл. Я же не бил лежачего…” И замолк до ночи. А ночью опять его хрипатый голос, прокуренный и пропитый. В дыму, смраде, копоти. Истории фантастические – животики надорвешь…

Небылица пятая

Это еще что, мужики! Это всё ништо. Кому блин, а кому клин. Кому жить, а кому гнить. Кому того-сего, а кому ничего.

У меня дело как поставлено? У меня дело так поставлено. С выпивки – полная память. Помню, как домой иду. Помню улицу, двор свой, подъезд, лестницу – дальше не помню. Ночью жена встанет, а я на площадке сплю. У самой двери. На подстилочке. У меня вечно так. Хоть через весь город, хоть на карачках, а до двери доберусь. Взялся за ручку – дома! И в отключку.

У Полуторки – дело другое. Переберет – лезет в телефонную будку, садится на корточки, спит. Проспится – и домой. Чтобы Кланьку ночью не тревожить.

– Смотри, – говорю, – Васёк, доспишься.

И точно.

Ночью милиция едет, алкашей подбирает. Глядят на будку: шапка за стеклом торчит. Встали, растолкали: лезь в машину!

А он уже оклемался на холодке: видит, дело идет к вытрезвителю.

– Командир,– говорит, – я жа трезвый. Пусти, командир, домой пойду.

А тот:

– Нечего, нечего, лезь в машину.

– Командир,– просит, – да я живу рядом. Вон, дома видны. Дома и отосплюсь.

А тот:

– В вытрезвителе отоспишься.

Полуторка соображает: никак ему в вытрезвитель! У него в пистончике получка, рублей за сто. Почистят карманы: хрен потом чего докажешь.

– Командир, – говорит, – довези да дому. Червонец дам.

Тот засомневался:

– Откуда у тебя, у пьяни, червонец?

– Есть, командир. Сукой буду, есть. Пропить забыл.

Поверил:

– Лезь в машину.

А в машине полно. Кто спит, кто блюёт, кто чего.

Довезли его до дому, въехали под арку, встали.

– Давай, – говорит, – гони червонец.

Полуторка стоит перед машиной, под самыми ее фарами. Слазил в пистончик, вытащил десятки, одну отделил – отдал.

– Привет, командир. Я пошел.

Идет не спеша, а там гулко, под аркой, всё слышно. Этот, у машины, и говорит тому, за рулем:

– У него денег, – говорит, – пачка.

– Иди ты!

– Точно. Сам видал.

Тот, за рулём, матюгнулся:

– Чего ж ты его отпустил?

– Думаешь?

– А то...

– Эй, – говорит, – погоди. – Да как заорёт: – Стой, говорю!

У Полуторки ноги приросли:

– Стою...

А сам тихонько, тихонько – к углу.

– Стой, кому сказано!

– Да свой я, командир, свой...

– Свой-то свой, а обыскать всё равно надо. Лезь в машину!

– Лезу...

А сам как рванет – и бежать! Через двор, в подъезд, по лестнице. Этаж восьмой, дыхания нет, а он прёт как новенький. Тот дует сзади, сапогами гремит, плитку с пола отщелкивает, да разве Полуторку догонишь? За свои, за кровные – молодому не догнать!

Прибежал к двери – и кулаками, ногами, головой:

– Кланя, отпирай! Клаааня!..

А этот за спиной уже дышит, этот хватать собрался...

– Клаааааняяяя!..

Кланька дверь отпахнула, встала в рубахе:

– Чего орешь?

– Кланя, он грабит меня!

– Кто?

Этот на площадку выскочил, встал.