Золотые ворота. Черное солнце - [264]

— Да, на допросах мы их действительно не балуем.

— Убить — легче всего. Искусство же вашей профессии состоит в том, чтобы выведать у арестованных тайну.

— Но большевики не желают выдавать тайн, — тут уже полицейфюрер стал хитрить. — Ни при каких обстоятельствах.

— Не желают? Это для меня новость! А кто же надеялся, что они развяжут языки, как только попадут за решетку? — Рехер бросил насмешливый взгляд на покрытый капельками пота нос Гальтерманна. — Я опять делаю ударение на том, что прежде всего вам необходимо понять психологию местных коммунистов. Решеткой их не запугать, к тюрьмам они привычны. Но вам стоило бы знать, что у них есть свое представление о чести и долге, И вряд ли пытки способны изменить это представление.

— Так что же вы предлагаете?

— Проявить мудрость.

— А конкретнее?

Было видно, что Гальтерманна начинает раздражать разговор. И если он сдерживался, то только потому, что побаивался Рехера и втайне надеялся на его помощь.

— Конкретнее: не травмировать арестованных морально. Например: кому приятно считать себя предателем? Ясное дело, даже унтерменш хочет видеть себя выше, чем он есть в действительности! Вы же именно предательства требуете от арестованных. В результате — они предпочитают смерть такому предательству… Неужели это не навело вас на мысль, что существующие методы дознания неэффективны? Я глубоко уверен, что большевик только тогда может заговорить, когда над ним не будет висеть страх оказаться предателем. Надо поставить его в такие условия…

Гальтерманн нетерпеливо заерзал в кресле, рассыпая пепел сигареты на колени, буркнул:

— Все это — теория. Практика часто гораздо сложнее теории.

— Конечно, если за такое дело берется дилетант.

— Даже если бы за это дело взялись вы, господин рейхсамтслейтер, держу пари, что и у вас ничего бы не вышло.

— Не слишком ли поспешно вы делаете вывод? Предупреждаю, вы можете крупно проиграть…

— Ставку назначайте по вашему усмотрению.

Улыбающимися глазами Рехер посмотрел на раскрасневшееся лицо полицейфюрера. Высокопоставленным правителям Киева хорошо известно, что Гальтерманн — заядлый любитель спорить, заключать пари. Злые языки даже говорили, что перед войной он якобы проиграл на три ночи собственную жену… Но сейчас Гальтерманн затеял спор совсем не из азарта. Он знал, что в свое время Рехер помог фон Ритце добиться генеральских погон, и только он мог отвести грозу, которая собиралась над его, Гальтерманна, головой. Но не будет же он все это делать просто за красивые глаза. Предлагать взятку полицеймейстер не решался. Значит, пари и давало возможность Рехеру принять вознаграждение как должное.

— Что ж, я согласен, — сказал, после обычной в таких случаях паузы, Рехер. — Только потом не пожалейте.

— Ваши условия?

— Условия? Во-первых, прошу мне не мешать. Во-вторых, дайте в мое распоряжение десяток арестованных, заподозренных в связях с подпольем. Сегодня же! А что касается моих условий — об этом потом…

IV

Они расстались в полусотне шагов от перекрестка. Расстались, не прощаясь. Иван хотел пожать Платону руку, сказать несколько напутственных слов, но Платон не пожелал ничего слушать. Слегка прихрамывая, он пошел вниз, к вокзалу. За спиной у него — замасленная брезентовая сумка, с которой он ходил на работу, в руке — веревка от самодельных санок. На санках — громоздкий деревянный ящик для мусора.

Иван мельком посмотрел вслед товарищу, потом настороженно огляделся, пересек улицу и шмыгнул сквозь пролом в стене в опустевшее, давно заброшенное помещение бывшей аптеки. По обледеневшим, замусоренным ступенькам, чудом уцелевшим после взрыва, добрался на второй этаж и притаился у оконного проема. Согласно плану операции, отсюда он должен был страховать Платона, пока тот будет устанавливать и начинять взрывчаткой ящик для мусора на углу улиц.

Из засады Ивану была хорошо видна Коминтерновская, упиравшаяся одним концом в бульвар Шевченко, а другим — в серый клубок полуразрушенного железнодорожного вокзала. Улицу Саксаганского видно хуже, особенно ту ее часть, которая ведет к Галицкому базару. Она прячется за черным скелетом трехэтажного дома, сожженного еще осенью, и за облупленными, приземистыми домиками. А тот отрезок улицы как раз более всего беспокоил Ивана. Не подкрался бы именно оттуда немецкий патруль!

Но на тротуарах тихо и безлюдно. Между сугробами снега маячит лишь согнутая фигура Платона. «Хорошо, что я настоял начать операцию сегодня! — думал Иван. — Киевляне по воскресеньям больше предпочитают сидеть в своих холодных квартирах, чем показываться на глаза оккупантам. А патрули, верно, лакомятся перед дневной сменой сытными завтраками. В такой день, пожалуй, на самую середину улицы можно бы заложить снаряд… Еще бы минут двадцать никто не появлялся, тогда… Но что это? Платон не спешит. Почему он так вяло плетется?»

Кому-кому, а Ивану было хорошо известно, что Платон только что поднялся с постели и ему трудно ходить с больным коленом, но подавить в себе досаду не мог. Он вспомнил, каким мрачным было лицо Платона, когда Иван делился с ним планом покушения на гитлеровского министра Заукеля, который не сегодня завтра должен прибыть в Киев. Припомнил он и то, как Платон придирчиво спрашивал, согласована ли эта операция с подпольным горкомом партии. Ивана так и подмывало выскочить из засады, догнать товарища, вырвать из его рук санки и самому установить заряд на перекрестке. Однако он даже не пошевелился. Сидел как окаменевший и только сжимал кулаки. Он хорошо знал, что без Платона ему не обойтись.