Золотые россыпи (Чекисты в Париже) - [64]

Она не знает, что сказать, и отходит к окну.

— Ну, почему, Леся?

— Это слишком уж гадко. Выглядеть в его глазах подлой авантюристкой…

У Мика от гнева и удивления розовеет лоб.

— Ну, это уж, Ольга, дикость! Ты, очевидно, и впрямь поверила, что поступила в монастырь и приняла посвящение. Теперь от тебя только и слышишь: «гадко», «безнравственно», «подло». Да ты дело делаешь или записалась в Армию спасения? А о чём ты думала, когда бралась за эту «подлую авантюру»? Подумаешь, страшно: что подумает о ней чекист Гунявый! Ха! Большая беда! Да пусть себе думает потом что угодно! А в первую очередь пусть поразмышляет над тем, что эти бумаги он сам украл, да ещё и убил людей при этом. Вот так!

— Он обратится в полицию.

— Кто? Он? Ха-ха! Можешь быть совершенно спокойна: не пикнет. А пусть только пикнет, так Гренье моментально упакует его так, что и оглянуться не успеет. Тут повода для беспокойства нет. Но, если уж тебе так важно, чтобы Гунявый не думал о тебе плохо, можешь объяснить ему после, что поступила так ради его же собственного добра, потому что большевики непременно схватили бы его и всё едино отняли документ. Разница только та, что они вывезли бы его на Украину и там расстреляли, а мы предлагаем ему участие в нашем деле. Так что ты предстанешь не авантюристкой, а спасительницей. Да по сути так и выходит. Повторяю: если ты этого не сделаешь, то в тот же день это сделает Сонька. Слышишь?

В глазах Леси уже нет прежней мрачности: Мик прав. Она вздыхает — скорее для Мика, чем по собственному желанию.

— Правда твоя. Я об этом как-то не подумала.

— Ну, ещё бы! Да он от радости так напьётся, что сам отдаст бумаги Соньке. Ну, ладно. Я еду сейчас к Круку, потом к Гренье. Круку придётся сказать — нужны средства. Вяло он начал деньги выдавать, чёртов сын.

Мик озабоченно одевается, торопливо прощается с Лесей. А Леся подходит к окну и смотрит на облачное, закопчённое небо. В глазах её снова лёгкая улыбка, и снова все предметы начинают обретать форму, становятся рельефными и значительными.

Финкель и Терниченко прощаются. Крук тоже встаёт и, не преодолев своей невесёлой задумчивости, подаёт им руку.

Терниченко вдруг преувеличенно весело обнимает его за плечи.

— Да ладно, Прокоп Панасович! Что вы так мрачно смотрите на дорогой божий свет? А? Мы-то надеялись, что после такой информации вы моментально посадите нас в авто и повезёте пить шампанское. А вы будто на погост собираетесь. Да через несколько дней, дорогой мой человек, мы будем без пяти минут миллиардеры! Эх, а что вы думаете!

Крук легко высвобождается из объятий Терниченко.

— Скажете гоп, когда перепрыгнете.

— Скажем, Прокоп Панасович, скажем! Если уж господа министры втянуты в это дело, если Франция хочет омолодиться посредством прививки украинским золотом, то будьте уверены, что ни Петренко, ни Гунявый не уедут из Парижа, пока их документы не окажутся у нас в руках. Это гоп абсолютный. Через три дня Петренко поедет в свою квартиру с Гунявым и с Ольгой Ивановной. Пусть даже, как я вам уже говорил, Петренко начнёт требовать в обмен на выдачу бумаг своего освобождения. И это не страшно: освободят! А если не выдаст, найдут способ вытянуть. Ого!

Крук бледно улыбается.

— Я немного нездоров, вот и вся причина моего пессимизма. Голова тяжёлая, разбит.

— А, вон какая штука! Ну, так бы и сказали! Это грипп у вас. Теперь три четверти Парижа развлекаются таким образом.

Финкель незаметно вытирает об полу пальто руку, которую подавал Круку, и озабоченно обращается к Терниченко:

— Ну, пошли, пошли! Нам ещё нужно застать в министерстве этого чиновника. Быстрее!

И, не протягивая больше Круку руки, бежит к двери соседней комнаты, открывает её и кричит:

— Нина! Ты можешь вернуться к своим обязанностям: мы уже уходим.

Оставшись один, Крук закладывает руки за спину и тяжело расхаживает по комнате, опустив голову.

Нина, проходя мимо, внимательно смотрит на него и. высоко подняв голову, садится за машинку. Тут же громко спрашивает:

— Я не помешаю вам. Прокоп Панасович?

Крук на мгновение останавливается, ловит её вопрос и поспешно отвечает:

— Нет, нет, пожалуйста!

И снова ходит, время от времени поглядывая на тугую, склонившуюся к машинке шею Нины. Потом садится за стол, подпирает голову руками и долго сидит так, не двигаясь. Наконец решительно придвигает бумагу, берёт перо и пишет:

«В Полпредство СССР в Париже.

Считаю долгом сына своего народа довести до сведения представительства советской власти следующее:

Три дня назад французская полиция арестовала известного вам Петренко-Мазуна-Кулю, сообщника не менее известного Гунявого. Он должен выдать Гунявому все касающиеся золотых россыпей документы. С этой целью Петренко-Мазун под охраной полиции вместе с Гунявым поедет в свою квартиру, чтоб отдать бумаги.

Ваша обязанность — сделать из этого выводы и принять соответствующие меры.

Никакого интереса, кроме исполнения долга перед самим собой, у меня нет. потому имени своего не называю.

Сын украинской нации».

Перечитав, Крук тускло улыбается, медленно складывает листок вчетверо и кладёт в портфель — пусть там хранится ещё одно свидетельство минутной глупости. И снова, оперев голову на руки, сидит неподвижно.