Золотые россыпи (Чекисты в Париже) - [58]

Леся чувствует, как её охватывает сосущая тревога. Она отдаёт распоряжение шофёру и почти ложится на сиденье — сразу накатывает страшная усталость, даёт знать о себе бессонница, и, кажется, уже и неинтересно, что там произошло. Ясно только, что всё провалилось. Достаточно взглянуть на его лицо. А как именно, почему именно, разве не всё равно!

Но когда её авто останавливается и она видит Гунявого, который подходит к ней, острая тревога и любопытство снова заставляют её напрячься. Гунявый открывает дверцу и предлагает зайти в кафе, выпить кофе. Глаза, лицо, голос его — тусклые, лишённые какого бы то ни было выражения, мёртвые.

И с тем же видом, помешивая ложечкой в чашке, он рассказывает, что произошло. Особенного, в общем, ничего. Просто в эту ночь криминальная полиция арестовала Петренко вместе с его любовницей. Он, оказывается, весьма известный международный жулик, авантюрист, и полиция давно уже охотится за ним. Его, Гунявого, гоже чуть было не арестовали детективы, устроившие засаду в помещении для консьержки. Но ограничились тем, что учинили ему детальный допрос, все записали, взяли его адрес и подписку о немедленной явке по первому вызову полиции. Вот и всё. Теперь — конец. Теперь от Петренко ничего нельзя получить. Все многолетние усилия, все надежды, весь смысл жизни пошли прахом. Да; теперь конец.

Гунявый машинально потягивает кофе, глядя куда-то перед собой удивлёнными, мёртвыми глазами, и говорит будто бы про себя ровным голосом:

— Только бы услышать от него два слова! Всего два!… Ну, что ж. Так, значит, и нужно. Справедливо. Заслужил.

И неожиданно всё лицо его оживает в злой, насмешливой улыбке.

— Ну, что ж! Заслужил, так заслужил! Конец всему, конец, так конец! Эй, гарсон, платить!

Никогда Леся не видела у него такого лица. Это совершенно другой человек.

Выйдя из кофейни, Гунявый вдруг грубо кивает Лесе и с тем же насмешливо-злым выражением швыряет:

— Ну, бывайте. Вам в эту сторону? Ну, а мне в ту.

И, не дожидаясь её ответа, поворачивается, не торопясь, идёт прямо через улицу, не обращая никакого внимания на автомобили, словно и к ним испытывает то же злое презрение.

Некоторое время, застыв, Леся стоит на месте, потом медленно подходит к такси, долго размышляет возле него и наконец даёт адрес Мика.

Мик как раз собирается уходить куда-то и, одетый, в шляпе, чистит туфли, поставив ногу на стул.

Леся безжизненно, тупо здоровается и раздевается с таким видом, будто всего лишь выходила на минутку что-нибудь купить.

Мик удивлённо и внимательно следит за нею, держа рукав старого бархатного Лесиного платья, которым наводил блеск на туфлю.

— Леся! Что случилось?

Леся накрывает кровать одеялом и устраивается полулёжа. Потом равнодушно, держа пальцы на висках и морщась от боли, начинает рассказывать.

Мик, широко, как циркуль, расставив длинные ноги, стоит перед нею и, поглаживая пальцем над верхней губою, внимательно слушает.

— И ты не сообщила мне, что Петренко нашёлся?

— Я вчера заезжала, но тебя не было дома.

— Записку не могла оставить?

— Ах, Мик, ну, разве теперь это важно!

Мик осторожно кладёт свою бархотку на стол и снимает шляпу.

— Подожди. Это значит, что полиция обыщет Петренко и найдёт документы. Гм… Паскудно. Но не безнадёжно. Может, даже и лучше. Если только этот документ у него. то. может, и лучше! Да, да!

Мик вдруг решительно напяливает шляпу.

— Мы вот что, Леська, сделаем. Ты оставайся здесь и жди меня. А я катну к Финкелю и Круку. А потом поеду к Гренье. Ты говоришь, что Гунявому важно только услышать от Петренко какие-то два слова?

— Так сказал он сам.

— Ладно. Ты жди меня. Что, голова болит?

— Да, немного.

— Полежи. Это от волнения. И не падай духом. Наоборот, то, что Петренко попал в тюрьму, ещё лучше: во всяком случае, никуда не сбежит. А вообще — необыкновенная удача, что он нашёлся. Ну, ладно. Я вернусь часа через два.

Мик энергично, торопливо выходит из комнаты. А Леся устраивается с ногами в кровати, ложится совсем и закидывает руки за голову.

Чем вызвана эта злая, неожиданная грубость? За что? И притом сознательная, умышленная. «Вам туда? Ну, так мне сюда». И глаза такие, каких у него никогда не было. Вот теперь не остаётся и малейших сомнений, что для него она не та, на которую молятся. Это уж точно. Идиотские мысли, вылезшие откуда-то в эту ночь, не посмеют больше явиться. Во всяком случае, хоть всё ясно.

Боль в висках сверлит всё глубже и глубже. Веки горят, голова тяжелеет. Тяжесть сползает с головы на грудь и, как ватой, окутывает обиду и боль. Предсонная истома пеленает руки и ноги, печаль и сожаление щемят нежнонежно. как ноги после долгой ходьбы.

Потом она почему-то садится в аэроплан, плавно, с замиранием сердца поднимается вверх и засыпает.

Когда возвращается Мик, уже половина первого. Он ещё более энергичен и решителен.

— А ты спишь, Леська? Хорошо. Но теперь вставай. Быстро! Пора действовать.

Леся растирает лицо ладонями, поправляет причёску и встаёт на ноги. В чём дело? Перед сном случилось что-то скверное. Ах, да!

— Ну, где же ты был?

— Ого, где я только не был! Слушай. Прежде всего отсюда я поехал прямо к Гренье, боялся позже не застать его дома. Он мне обе руки пожал, когда услышал, что Петренко нашёлся. Не так важно, что нашёлся, как то, что он вообще — не миф, не выдумка наша, а реальность. Сам признался, что сомневался всё это время. Ну, ладно. Моментально позвонил в полицию. Выяснилось, у Петренко никаких документов, имеющих отношение к нашему делу, не нашли. Ну, удивительного здесь ничего нет: держать при себе такие бумаги было бы с его стороны безумием. Очевидно, где-то спрятаны. Но это ничего. Теперь вот что, Леська: мы устроим Гунявому свидание с Петренко.