Золотые россыпи (Чекисты в Париже) - [39]

— Вы шутите? Правда?

— Ничуть. Только я не сказал ещё об одной его черте: что бы он ни сделал (а сделал он на своём веку немало больших и малых пакостей!), он ни за один свой поступок не испытывает ни раскаяния, ни стыда, ни досады — ничего. Да, бывают и у него неудачи и огорчения. Но чтоб ошибки или злые поступки? Боже сохрани! Всё, он что делал, делает и будет делать, безошибочно и прекрасно. И не то, что из-за амбиции так говорит, нет и нет! И даже не бахвальство это. Поймите, он искренне так думает. Правда, правда! Ну, разве много таких людей? Дураков, мерзавцев, преступников сколько угодно, но каждый из них непременно с каким-нибудь пороком, а особенно распространён тот самый порок — муки совести. Вульгарный народ, шаблонный. А это — исключение, подлинная незаурядность. И в то же время полное ничтожество, мизерность, никчёмность с любой точки зрения. Кроме этой вот, поистине божественной черты.

Леся опускает глаза и начинает быстро мешать в чашке ложечкой, чтобы удержаться от вопроса: «В таком случае, что же это за отношения между вами?!"

Гунявый выпивает остатки ликёра и кивает гарсону, показывая на пустую рюмку.

Леся замечает, что и сегодня глаза у него скорее добрые, чем удивлённые. Значит, и нынче он пьян? Так вот откуда такая смелость и разговорчивость!

— Ну, да бог с ним, с этим феноменом! Простите, пожалуйста, Ольга Ивановна, что я угощаю вас таким разговором. Я страшно рад, знаете ли. страшно рад, что туман загнал вас в это кафе. Готов поверить в мистические силы. Без их помощи так редко доводится встречаться наедине с хорошим человеком. А особенно…

Гунявый останавливается, словно колеблясь, говорить или нет. И, отважившись, тихо и взволнованно добавляет:

— …а особенно, если хочется поделиться какой-нибудь своей радостью.

И вовсе уже смело, тихо и сияюще смотрит ей в глаза, явно ожидая расспросов.

У Леси неизвестно почему начинает сильно биться сердце. Но она радостно-сочувственно распахивает фиолетовые глаза и весело восклицает:

— Правда?! Какая это редкость и как приятно видеть людей, желающих поделиться радостью. Это произошло сегодня (неужели нашёл своего компаньона и хочет рассказать? Сошёл с ума?)?

Гунявый проводит рукой по лицу и задерживает её на глазах, как будто что-то ослепило его. Потом медленно снимает руку и снова на мгновение вскидывает на неё взгляд — странный, полный влажного волнения. (Действительно, радость. Она хлещет из его глаз!)

— Нет, это произошло не сегодня…

(Голос стал тусклым, охрип от волнения — вынужден прокашляться.)

— …уже давно. Только сегодня… какой-то особый день. Туман этот, что ли? Или такой здесь уютный уголок? Смотрите, на улице уже темно.

Гарсон ставит перед Гунявым рюмку с ликёром. Гунявый отпивает половину, быстро вытирает губы и усы платком. И вдруг испуганно придерживает платок у кармана.

— Но вы же куда-то торопитесь?

Леся живо и успокаивающе качает головой.

— Нет, нет! Абсолютно никуда. Здесь, в этом кафе, и правда, так уютно и тихо, как редко бывает в парижских кофейнях. И уголок, действительно, такой милый. Я охотно не стану выбираться из него как можно дольше — там ведь туман и слякоть. Так что можете и капельки не волноваться.

— Ну, спасибо. Я необыкновенно, страшно рад.

И Гунявый снова прикладывает ладонь к глазам. И снова тут же отнимает её.

— Собственно, ничего такого особенного в моей радости нет. И вам, может, станет даже смешно и неловко. Просто я хочу… мне хочется сказать вам, как хорошему человеку, что…

Гунявый опускает глаза, и голос то ли от попыток приглушить его, то ли от волнения становится совсем гнусавым, как, бывало, у некоторых нищих на Украине.

— …что я здесь, в Париже, встретил одного прекрасного человека. Это женщина.

Он вдруг виновато, неловко улыбается.

— Видите, казалось, что могу говорить об этом такими словами, которые… должны звучать, как орган в храме, а выходит просто… ничтожно.

— Ну, ради Бога, что же здесь ничтожного?

— Ничтожны наши слова человеческие, Ольга Ивановна, крохотные, серенькие, стёртые, как гвоздики на подошвах. Стыдно произносить их, говоря об этом человеке. Оскорбительно! Если душа молится на неё псалмами, то как страшно вульгарны обычные, хотя и самые пылкие слова. Ну, скажу я: «Люблю её». Ну, что это? Разве это то, что я должен сказать?

Леся ощущает, что, судя по всему, сильно побледнела, и слегка наклоняет лицо, пряча его в белый пушистый мех.

— Ну, скажу, что молюсь на неё, благословляю её. Мало. Не то. Когда, бывало, я коснусь её платья, — целый день хожу со сладким холодком в том месте, которым прикоснулся. Богу молятся раз-два в день, утром-вечером. А она со мной всегда. Богу молятся, чтобы помог, простил, ради какой-нибудь корысти. Я молюсь ей бескорыстно. Вы спросите, какова она собой. Не знаю. Может, очень красивая. Может, не очень. Может, добрая. А может, и нет.

Леся хрипло, глядя вниз, бросает:

— За что же вы любите её?

Гунявый какое-то время молчит.

— За что? Гм! За то, что она прекрасна. Что добрая, что красивая, что умная, что чистая, что… тёплая, как мать. И потом… она очень похожа на ту… женщину, которую я любил… в юности. Когда я впервые её увидел…