Никандр расхрабрился. Он не был похож сам на себя, щеки пылали, крутил головой и все повторял:
— Ну, ну… наворочали… Здорово! Вот это так… здорово. Увидев огромных орлов, поверженных в землю, он предложил:
— Пойдем доедим! — и храбро направился к птицам. Последний ломоть круто они посолили оставшейся солью и стали закусывать. Никандр из озорства забрался наверх, попирая державную некогда птицу. Последние посетители неторопливо покидали двор. Но и они задержались.
Из ворот неожиданно показалась курьезная… почти что процессия.
Четыре совсем карапуза, а впереди так лет пяти мальчуган — устроили шествие. Те схватили друг друга по двое за руки, старший один шел впереди и махал перед собой лопухом. Все они пели тот же мотив, что слышали Ленька с Никандром на Театральной. Детвора эта, по младости лет, еще сильно картавила, но все же теперь слова были слышны, и Ленька их разобрал. Махая зеленым своим лопухом, водитель процессии звонко, с задором, выкрикивал:
Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой!
Когда они кончили и остановились, довольные, что на них все глядят и смеются, какая-то женщина присела у знаменосца.
— А сколько тебе будет лет, республиканец?
— Я призывной, — ответил тот, не смутясь. Она рассмеялась и потрепала его по щеке.
Леньке запали на память слова этой песни. Они ему очень понравились. Бог ведает, как он их понимал. Но только когда мальчики снова построились и, направившись к выходу, запели опять, Ленька в восторге кинул вверх свою руку и открыл уже рот, чтобы подпеть… Острая боль от неровного взмаха руки не дала ему этого сделать. Он чуть не вскрикнул, но удержался и только, заморщившись, стал растирать больное плечо. Никандр же, хоть и молчал, но с высоты поверженных крыл глядел перед собою спокойно, уверенно. Песню и он понял по-своему.
Впрочем, вышедший сторож попросил их убраться. Никандр, не торопясь, не без важности, повиновался; Ленька вышел за ним.
Встреча с Маланьей вышла нечаянная.
Когда попали они на Смоленский, это было для них не менее сильно, чем каменный мир гигантских людей и чудовищ, куда нечаянно они заглянули. Но было зато все родное, свое, деревенское, будившее давние воспоминания детства. Деревню сгустили до степени города. И все здесь открыто, не за стеклом, можно нагнуться и поглядеть, пощупать руками, все это пахло и вызывало слюну, самый воздух был вкусен.
Один за другим прошли они, тесно протискиваясь между толпой, хлебный ряд, масляный, где продавали также мясо и сало, мыльный и крупяной… Дальше сидели торговки, продававшие ягоды, яйца в лукошках, старый картофель и молодую свекольную ботву, лук. Отдельными группами останавливались завороженные зрители около одинокой потертой пары ботинок. Недороги были, и попадались нередко, щегольские американские с картонной подошвой. В тюбетейке татарин, снова Москву победившая нация, — весь православный народ переведя на торговлю старьем, сидел в полукруге товара, расставленного в строгом порядке: мужские и дамские, детские, старые и новые, и подновленные; уединенно, как первый на лотерее приз, блестели калоши от «Богатыря».
А еще несколько дальше стояли возы, и нераздельно царил мужицкий подлинный дух; сюда, как в низину, стекались и главные деньги. Тут же кое-кто из заплатанных барынь, в дырявых, без каблуков башмаках, пытались, минуя посредников, обменять на продукты то теплую кофточку, благо зима была далеко, то старые штаны диагональ, еще хранившие след от отпоротых генеральских лампасов, то, с бахромой, многоцветную персидскую шаль, то золотое кольцо, уже одну отслужившее службу, с резною датой внутри и отошедшим именем: Жорж…
Но в зипунах миллионеры неизменно обманывали все сделанные дома расчеты. Они также учитывали, что без посредников сделка должна быть дешевле, и всю эту разницу вовсе не прочь были оставить себе. А впрочем, штаны, хоть и без лампасов, имели всегда хороший успех.
Это были медовые дни вновь разрешенной свободной торговли. Народу на рынке толпилось неимоверно, глаза разбегались, руки выкидывали целыми лентами разноцветные этикетки, а другие совали их, почти не пере считанными, в отдувшийся толстый карман.
— Пулеметные ленты, — шутили красноармейцы, стоявшие преимущественно со все еще полулегальными мешками с мукой.
Передавали и толстыми пачками, перевязанными, верно по сотням, сероватою, грязной тесьмой. Попадались валявшиеся тридцатки и шестидесятки, никто их не поднимал.
Между рядов с револьвером и хлыстом важно ходил милиционер; он выступал, как индюк, которому зерно обеспечено, и торопиться ему решительно незачем.
Каких только возгласов не слышалось в воздухе и чем только тут не торговали!
Больше всего ребят поразила старушка и следом за ней молодец. Старушка была согнута вдвое, но голос у ней был звонкий на редкость. Медово и убедительно она выкликала:
— ВодичкиВодички! Кому угодно водички? Водички безвредной! Сама кипятила! Водички!
А следом за ней парень в поддевке. Из-за расстегнутого ворота болтался поверх ситцевой синей рубахи в полоску медный, большой, погнутый, в схватках, должно быть, крестильный крест. Лицо его хитро подмигивало, реденький ус улыбался. Этот орал во всю глотку, открыто, неприкровенно:
