— Ну, так что ж? А чья ж солонина была?
— Божья, должно быть. — Иван Никанорыч рассмеялся в усы. — Этого самого мальчика была солонина. Кости нашли. Третьего дня их водили. Сознались. Так-то и ты, смотри у меня, не шали!
Иван Никанорыч обернулся к Никандру и пригрозил ему пальцем.
Обернулся и Ленька на брата. Тот стоял у дверей и, казалось, еще продолжал слушать рассказ. Опять глаза его сузились, а по щекам поползли острые скулы, обозначая улыбку. Ленька к нему подошел, хотел потянуть за рукав, но не потянул, а только сказал негромко, просительно:
— А мы не домой?
Никандр поглядел тупо, не понимая. Потом, будто слова не давались ему, медленно проговорил:
— Нет. Я к Маланье. В Москву.
— Ну, тогда поторапливайся. А не то опоздаешь к Максимке. — Что-то веселое еще пришло ему в голову, и Иван Никанорыч к себе пододвинул бутылку.
— Валяй посошок! — крикнул он звонко и налил две рюмки.
Никандр свою опрокинул, крякнул, как настоящий мужик, и, взяв корочку хлеба, сначала понюхал, потом ее посолил и начал жевать.
— А ты? — обратился к Леньке хозяин. — Пей, она сладкая. Небось и не пробовал?
Ленька боялся, а не послушаться совестился. Гости Ивана Никанорыча глядели и ухмылялись, одобряя забавную шутку.
Тогда, подождав, Иван Никанорыч придвинул Леньку к себе и притиснул его между колен.
— Штука хорошая, — сказал он, — не бойся и пей. Ленька со страхом взял рюмку, отхлебнул и закашлялся.
Спирт обжег ему горло и кинулся в нос.
— Я не хочу, — промолвил он через силу.
— Не нравится? — произнес с удивлением Иван Никанорыч. — Разве не сладко?
И вдруг с силой и злобой схватил Леньку за шиворот, как хватают щенка, приподнял и отпустил.
— Скажите! Не нравится?
Ленька, пожалуй, заплакал бы, да не успел. Рука ие Никанорыча, схватив его за щеки, раздвинула рот, а другая i него опрокинула рюмку. Гости захохотали.
— Ну, а теперь, друзья, марш!
И, раздвинув колени, Иван Никанорыч сунул Леньку Никандру.
— Ну, иди же, не будь дураком, — сказал тот и, обратившись к хозяину, с непонятной и непривычною вежливостью добавил, почти церемонно:
— Благодарю вас, Иван Никанорыч!
Потом они вышли. Ленька чихал, кашлял и морщился, но заплакать не смел. К тому же во рту все и прошло, — было даже, пожалуй, приятно; немного пощипывало, но горячо что-то внутри пробегало. В лесу было весело, воздух был легкий, и солнце сияло между ветвей.
— Ну что ж, ты — домой? А дорогу найдешь?
— Нет, я с тобой, — сказал Ленька.
Он поднял глаза на Никандра и удивился. Тот глядел весело тоже. И только сейчас Ленька заметил, что мешок за спиною брата не был пустой, в нем что-то завернуто.
— Нет, я с тобой, — повторил уже просительно Ленька.
— Ну, а со мной, так пойдем. Только не будь дураком, я тебе уж приказывал.
— А что это там? Что тебе дяденька дал?
— А не твово ума дело. Помалкивай знай.
— А он злой или добрый?
Никандр ничего не ответил и зашагал но дороге. Может быть, он ничего и не слыхал.
Когда Катерина дошла до поворота к Алеше и увидела кустики уже желтеющей таволги, набросанные по бокам узкой тропинки, она тотчас догадалась, что это Ленька тут завтракал. У нее мелькнула надежда, что они оба пошли мимо Алеши и могли там задержаться. Она повернула на тропку, ускорила шаг. Тропинка шла, изгибаясь между стволов; молодой зеленый подсед порой застилал ей дорогу, ветви орешника, как полусбегала оврагами, били ее по лицу. Порою с пригорка открывались в просветах верхушки дерев, лежащих внизу, солнце лежало на них, и сами они, чуть поколыхиваясь, говорили душе о покое и мире. Тут бы остановиться, умерить Дыхание и тихо забыть о беспокойном, о человеческом. Но Катерина ничего не замечала вокруг, не замедляла шаги, а на против того, и вверх по откосам карабкалась, как молодая коза, гонимая звуком рогов. И в том беге как многое в ней всколыхнулось!
Разнолистная зелень лесная, мягким потоком лившаяся в широко открытые зрачки Катерины, и невнятная древесная молвь, и еще более нежная под стопами ее молвь травяная, обе ласкавшие уши, — все это мягчило и омывало, приуготовляло к чему-то… И самое беспокойство ее и тоска сделались шире. Правда, стоял и всюду мерещился ей белоголовый сынок, но сколько еще вокруг него образов всколыхнулось в душе! И это, конечно, уже от быстрых движений и от разгоряченной крови, заигравшей на бледных щеках, порою не Катерина, мать и жена, да еще и несчастная мать, а жена неудачливая, не тридцатилетняя женщина в темном платке, а цеплялась за ветки, подтягиваясь, и, безраздумно сорвав прохладный кленовый листок, прилагало его к пылавшей щеке другое совсем существо, горячий конек, подросток Катюша, где-то, казалось, навеки потерянная… а вот отыскалась — в лесах!
Как ветки, мелькали отошедшие дни и года, но и мелькая, не исчезали, а вот появились опять, как бы живя неизменно, пребывая во веки веков, отдельные и неразделимые, вовне и внутри.
Завидев Алешин шалаш, с самодельной трубою, дымившею синим дымком, Катерина остановилась, прислушалась. Ничего не было слышно, только синица пела в кустах, да на огороде за изгородью взволнованно глухо клехтала наседка, созывая цыплят. «Цыплятки-то ранние», — с внезапною материнскою нежностью подумалось о них Катерине, но тотчас и забыла.
