Золотые коронки - [41]

Старуха не ответила на его поклон и шла прямо на Рябинина, словно не замечая его. И он отступил в сторону и, обернувшись, скорбно смотрел на ее прямую, в потертом мужском пальто, спину.

На какие средства она так воспитала дочь? Он думал об этом с уважением, с благодарностью. Как плохо, что мы не воздаем должное самоотверженности родителей! Не день, не год — всю жизнь посвятить детям! Высший гражданский подвиг — дать народу достойных детей!

Но сейчас… Пусть остается в неведении, придет время, старуха еще будет гордиться дочерью, он сам поблагодарит ее низким поклоном.

Рябинин бережно положил руку на голову Галины. Что ж, если надо, он пойдет навстречу.

— Пусть будет по-вашему, Галина Григорьевна. Но скажите, что случилось. Будьте выдержаннее, вы же разведчица!

Еще не веря, Галина с надеждой взглянула на доктора. Какой он отзывчивый! У отца тоже были толстые губы, и такие мягкие, когда он целовал ее в щеку! Она оденет гимнастерку, сапожки, пилотку! И не надо идти в ресторан к барону! Но зачем он говорит, что она разведчица? Разве мало двух лет, разве он не видит, что с ней творится?

— Да, доктор, я разведчица, но, кроме долга, у меня есть еще и сердце, и нервы, и, наконец, я женщина, это вы способны понять? Я не могу больше ходить оплеванной! — Она все повышала голос: — Не могу-у!

Рябинин схватился за сердце.

— Отставить! — скомандовал он. — Прекратить истерику! Кто вам дал право клеветать на себя и на нас? Что значит «оплеванной»? Нас партия поставила впереди переднего края наших войск! Гордитесь этим!

— Я гордилась, доктор, всегда гордилась, — горячо возразила она. — Когда райком рекомендовал меня штабу, я считала себя самой счастливой, — и с болью в голосе добавила: — Я устала, доктор. Поверьте, устала. Так горько сейчас, так горько…

Ей нельзя было не поверить, и Рябинин верил, верил потому, что сам устал от изнурительного напряжения всех мышц, всех нервов, от вечного самоконтроля над каждым словом, каждым движением. Но от него не требовали смеха, а ведь ее оружие — веселье, улыбки, шутки… Его тоже захлестывала порой горечь, и, несмотря на возраст, он тоже предпочел бы все тяготы армейской службы подпольной работе. Но он верил, что это важнее, и хотел и ей вернуть эту веру.

И он нашел для нее сердечные слова. Он рассказал ей о себе, о том, как проработал двадцать два года в городе, где нет, пожалуй, ни одного человека, к которому он, как врач, не заглядывал бы в рот, о том, как тяжело ему презрение людей.

Он рассказал ей о встрече с ее матерью и о том, как омерзительны ему отщепенцы из гнусного гитлеровского листка «Новое знамя», из управы, полиции. Он просил ее об одном: сказать, что с ней случилось, потому что это было важно для дела.

Галина не могла пересилить себя. И тогда он сказал решительно и властно:

— Я обещаю вам, Галина Григорьевна, отправить вас в армию. Но я должен знать причину! Что вывело вас из строя? Товарищ Петрусенко, я требую, чтобы вы мне сказали все!

Его приказ подействовал. Она встала, подтянулась, слез уже не было.

— Не судите меня строго, доктор. Это не малодушие, не прихоть. Я играла свою трудную роль с легким сердцем. И ради нашей победы я была готова на все. Но сегодня ночью… — Она запнулась, и слезы опять заструились по ее лицу; Рябинин ласково успокаивал ее, и она собралась с духом:

— Сегодня ночью пришел мой муж… Я не видела его два года. Он бежал из плена, пришел и… ушел… Он подумал, что я немецкая шлюха… А я не имела права сказать ему…

Пока они говорили, Рябинин перебрал в уме десятки причин, которые могли парализовать ее волю. Но этого варианта он не учел, это и нельзя было придумать. Да, муж мог оскорбиться, мужу трудно объяснить. Откуда ж он взялся так некстати? Ах да, из плена. Стоп! А если это он? А как зовут ее мужа?

— Не все ли вам равно, доктор? Его зовут Семеном…

Рябинин вытер испарину со лба. Толстые губы его добродушно растянулись в улыбке. Теперь можно и пошутить.

— А что вы скажете, Галина Григорьевна, если я вам дам лекарство от вашей болезни?

— Мне не помогут лекарства, — твердила свое Галина.

— Ручаюсь! — засмеялся Рябинин и скрылся в дверях библиотеки.

IV

Галина прижалась лбом к пианино. Черное зеркало помутилось от ее дыхания. Вот так душа ее замутилась от сурового дуновения жизни. Провести бы ладонью и все стереть, и снова засверкало бы зеркало! Она не двинулась на звук грузных шагов доктора.

— Посмотрите, Галина Григорьевна, на этого субъекта! — бодро сказал Рябинин.

Это нетактично, зачем чужим видеть ее слезы. Она повернулась, чтобы уйти, и вдруг ноги у нее подломились. Он! Новый, чистый, свежий!

— Сеня?!

— Ты?! Здесь?! — Семен рванулся к Рябинину. — Как очутилась у вас эта женщина?

Рябинин придержал его за плечо. Ну, как обойдется дело теперь, при нем? Он зорко следил за их лицами, но сказал тем же шутливым тоном:

— Очень просто, Семен Михайлович. Она, как и вы, знает пароль, и я даже вставил ей три коронки — два резца и один клык с правой стороны. Улыбнитесь, Галина Григорьевна, пусть он увидит.

Семен отшвырнул руку Рябинина и приблизился к Галине, унимая клокотавшую в душе ярость. Она улыбнулась жалко, виновато, и коронки, еще вчера сверкавшие так задорно, тускло блеснули в уголке ее вздрагивающего рта. Семен остановился, хотел бежать отсюда, но ноги прилипли к полу. Как она нашла его? Зачем? Ведь все кончено!