Золотой дождь - [41]

Мисс Тео стояла, не выпуская Далилину руку из своей, смотрела вверх — горевала, но и в горе ничего не упускала из виду. То-то мисс Майра норовила укрыться с книжкой в летнем флигеле и вскрикивала, стоило Далиле выплеснуть помои на землю, а чего тут пугаться.

— Я доказала, — сказала мисс Тео, — что я смела, как лев[8], хотя я, собственно, всегда это за собой знала. Да, да, так оно и есть: погляди на меня. Прикажи я тебе влезть на дерево и положить мою сестру в тень на землю, только бы я тебя и видела: мне ли вас не знать. Ты бросила бы меня, а ведь пока сделана только половина дела. Так что я ни словом не обмолвилась о ней. О благостыне. Когда все будет кончено, иди куда хочешь, а нас оставь на этих суках, где мы не без твоей помощи очутились, — мы изопьем чашу до дна, равно. И так предстанем перед ними. После всего, что они сотворили, так им и надо. — Она пригнула Далилу, встала ей на плечи и чуть не раздавила — тяжелая, ну прямо булыжник.

Петлю для себя мисс Тео смастерила уже на спине у Далилы: обошлась без зеркала, без сестриной подсказки. И все равно на этот раз она управилась быстрее, но и Далила оказалась быстрее. Она свернулась клубочком, откатилась, вскочила и побежала прочь, оглядываясь, захлебываясь плачем. Мисс Тео шмякнулась на землю. Уж очень она была тяжелая, прямо как мужик. Куры всполошились, закудахтали — тени ее, что ли, испугались. И вот она уже лежала в траве.

Далила — что ей еще оставалось делать — схоронилась, заползла в буйные заросли бурьяна, розги, росянки — они щекотали ее раздраженную потную кожу, на их колыхавшихся чашечках качались бабочки, через них скакали кузнечики, по ним ползали муравьи, над ними метались москиты, — заползла в эти шумные, щемяще тоскливые заросли, где вымахавшая трава, казалось, застилает небеса. Раз, когда ей стало совсем невтерпеж, так ее закусали, искололи, она подбежала к дереву, спросила мисс Тео:

— А теперь что мне делать? Куда идти?

Но мисс Тео, хотя ее глаза с земли глядели прямо на Далилу, ничего ей не ответила. И Далила вприпляску пустилась прочь и снова сховалась в траве. Пока не зашло солнце, ей все чудилось, что мисс Тео извивается в траве, как издыхающая змея. Сама она затаилась в траве недвижно, как богомол, пока не пала роса и трава, распадаясь и образуя прогалы, не склонилась к земле. Цыплята об эту пору уже устроили себе насест на далеком дереве — места потише, что ли, не могли найти: за ним стояло облако, там все еще бухали пушки, и зарево заливало дорогу на Виксберг. Только тогда Далила нашла в себе силы подняться на ноги.

Она знала, где лежит мисс Тео. Могла еще различить в темноте мисс Майру — у нее белели чулки. Дальше, у болота, ей встретилась птица, спавшая засунув голову под крыло: не иначе как призрак мисс Майры.

Проплутав сутки, если не дольше, то укрываясь в траве, то крадясь сквозь пустынные заросли шиповника, она снова вышла к Розовому холму. Она узнала его по трубам и по лавру, росшему в стороне от дома рядом с летним флигелем, — там теперь зиял лишь фундамент, пустой, как корзинка, откуда вынули яйца. Почернелые цветы походили на чуть подгоревшие цыплячьи ножки — так и хотелось впиться в них зубами.

Она обошла дом, перемахнула через порог оставшегося без единой ступеньки черного хода и, бредя по щиколотку в золе, снова заплуталась — на этот раз уже в доме. Нашла чугунок, высокий мужской сапог, дверную ручку, книжку — пестрые, распушенные, точно перья цесарки, ее страницы трепыхались. Подобрала книгу, стала читать: "Б-а, б-а, б-а — чушь". Так, бывало, мисс Тео отрывала от книги мисс Майру. И тут увидела в хайле трубы лежавшее в золе, лицом вверх, венецианское зеркало.

Позади нее единственная уцелевшая стена дома торчала огромным рваным ухом — казалось, что в него, как в ухо царя Соломона[9], изливают свои бесконечные жалобы птицы. Дерево было усыпано цветами. Что ей делать? Ненароком пригнувшись к земле, она услышала гром пушек, конский топ, приглушенный гул распространяющихся все дальше и дальше пожарищ. Подползла на коленях к зеркалу, протерла его слюной, склонилась над ним и увидала там лицо — показались шея да уши и тут же пропали. Развела руки в стороны: она видела, как мисс Майра и так, и этак вертелась перед зеркалом. Но зеркало было порченое, не блестело.

Хотя зеркало не знало Далилу, Далила узнала бы его где угодно по неграм, стоявшим у него по бокам. Вздев руки, они поддерживали раму, на которую затек испод покоробившегося зеркала, разодетые в золото негры среди золотых цветов и листьев тоже норовили посмотреться в зеркало: казалось, они вышли за дверь и теперь оглядываются назад, уже наполовину отставшие от рамы, сплющенные, полурасплавленные, бородатые, безносые — точь-в-точь лишайник, болтающийся на болотных деревьях.

Там, где зеркало не замутилось, как мутится взметенная конскими копытами весна, из водяных водоворотов рождалось золото, тек под водой мед, свивались из золота и меда дома. Она видела, как идут рассветной ранью по мостам люди, на головах их громоздятся ульями дома; мужчины в женских платьях, с красными птицами на плечах; разряженные в аксамит обезьяны; дамы, прикрыв масками лица, выглядывают из стрельчатых окон. Джексон до прихода Шермана — не иначе. Потом все пропало. В полуденной тиши здесь, где, кто не прошел мимо, тот пошел на них, она все ждала чего-то, ждала, не вставая с колен.