Золотой цветок - одолень - [5]

— Сурков саблей рубил? — спросил Лисентий.

Скажите, люди добрые: разве можно так оскорблять казака? Но молчат люди. Шепните, ветры буйные: унесете ли вы на своих крыльях гнев униженного? Не шепчут ветры об этом. Ответьте, реки синие: уместится ли в глубинах ваших обида отрока? Холодеют реки...

Меркульев ощупывал висящее на дереве пыток блюдо. Знатное, великое блюдо. Можно из него трех верблюдов кормить. Золота, должно быть, полпуда, не меньше. Какой-нибудь царь в древности угощал из этого блюда почетных гостей, послов и гусляров. В кургане могильном нашли блюдо давно, еще при Ваське Гугне, говорят. А поделить не могли. А может, из презрения к золоту порешил казачий круг подвесить блюдо на дерево пыток вместо сигнального колокола. Рядом оглобля дубовая валяется. Ударишь оглоблей по блюду, запоет оно на всю станицу. Тревога поднимется. Зело побито это золотое блюдо. Много вмятин на нем, много тревог было. Звери и птицы диковинные начеканены на блюде. Но побили основательно дубовой оглоблей этих птиц и зверей.

Из березняка выехали всадники. За ними два буйвола тащили ногайскую повозку с войлочной кибиткой. Буйволов погонял хворостиной Герасим Добряк. Он зимой и летом носит мохнатую баранью папаху, его легко узнать издали. Илья Коровин выделялся красной палаческой рубахой, ехал о двуконь. Хорунжий на белом иноходце впереди, к седлу конец аркана приторочен. А у казаков сроду седел не было, не говоря уж о шеломе позолоченном — княжеском. Шелому Меркульев завидует, зарится на него. Князь Дмитрий Пожарский со своей головы этот шелом Хорунжему пожаловал.

За белым конем Хорунжего плелся на аркане пленник. Дылда Нечай рыскал борзо на татарской лошадке, то оглядывал степь, то подхлестывал нагайкой полумертвого от ужаса чужеземца.

Дозор прошествовал через толпу казачат, девок, баб и старух.

К дувану торопливо шли казаки, хотя сигнала тревоги не было. С дальних станиц скакали верховые.

— Грека заарканили! — каркала возбужденно знахаркина ворона, летая по станице.

— Грека заарканили! — радовались ребятишки.

Не каждый день такое бывает. И пыткам быть страшным.

— Ермошка, энто ты ордынца у березового оврага срубил? — спросил Герасим Добряк, когда буйволы подтащили повозку к дувану.

— Рыжего?

— Дась, рыжего!

— Если рыжего, то я!

— А что ж ты его не обшарпал, дурень белокудрый? У него и сабля добрая, и аркан шелковый, и сапоги бухарские, и динары золотые были за поясом в кошеле.

— Так давай, не откажусь! Я рыжего ордынца в стычке срезал, моя добыча!

— Сапоги и тряпки с арканом возьми, а кошель с динарами золотыми я потерял, обронил по дороге, — бросил Герасим Добряк узел.

— А сабля где? — вздохнул Ермошка.

— Сабля мне понравилась, — улыбнулся Илья Коровин, кланяясь дувану.

— Не будешь вдругорядь бросать добро в степи, — заключил Хорунжий.

То, что нашел в степи, взял в одиночном бою, — на дуване не распределяется.

— Не горюй, Ермоша, — подбодрил юного друга подошедший кузнец Кузьма. — Завтреча мы с тобой вытянем у них все золото за булатные клинки.

— На воде вилами писано! — съязвил писарь Лисентий.

— У нас уже вылеживается дюжина сабель булатных, с рисунком гремучей змеи, — объявил Кузьма.

— Первую саблю мне — погрозил пальцем Меркульев.

— Вторая — моя... бросаю кошель золотых! — ястребино сверкнул черными глазами Хорунжий, кинул в небо купеческий подмышник с кругляшами.

— Ставлю дюжину баранов! — тупо произнес Рябой.

Кузнец поймал мошну Хорунжего, спрятал ее за поясом.

— Бери и мой, а то без булата останусь! — метнул Кузьме Герасим Добряк кожаный мешок, что вытащил из-за пояса рыжего ордынца.

— Не оставь меня без сабли. А лучше секретик булатный продайте. Завалю золотом, — мельтешил Лисентий Горшков.

Рослый Нечай отвязал конец аркана, что был приторочен к седлу Хорунжего. Он перебросил вервь через толстый сук дерева пыток, вздернул пленника на дыбу. Без пытки не можно обойтись. Человек утаит мысли. Иноземец под землей их спрячет.

— На огне поджарим... али кожу сдерем? — спросил Герасим Добряк.

— Ты, действительно, — Добряк! — улыбнулся кузнец Кузьма.

— А из тебя казака не выйдет! — ткнул кузнеца кулачищем Коровин.

— Сей грек выдавал себя за еврея, — сказал Хорунжий.

— Поджарим! — крикнул Матвей Москвин.

— Подпалим! — согласился миролюбиво Егорий-пушкарь.

— Зарумяним, как барана! — одобрил Меркульев.

— Туды его в бога-бухгая мать!

Мордастый, краснорожий Никита Бугай уже ломал хворост, складывал его под ногами вздернутого на дыбу пленника. Герасим Добряк извлек из глубокого схорона в штанине трут и кресало, начал высекать искры. Дерево пыток обрело свой вид. Две мощные ветви, как две руки, молитвенно простирались к небу. С одной стороны висело золотое блюдо, с другой — полуживой человек, пленный.

— Братья-казаки, не губите меня, — заговорил он. — Какой вам прок от моей смерти? Вы, я вижу, люди богатые. У вас много золота, но нет шинка, лавки с товарами. Я открою у вас шинок, завалю вашу землю шелками, персидскими коврами. Я привезу пищали на пять полков! У вас пищали, вижу, старые. У меня есть лавки в Стамбуле, в Бухаре, в шляхетской Варшаве, в Гамбурге... Меня знают запорожцы, турки, ливонцы. А казаки всегда были для меня родными братьями. Я — Соломон Запорожский. Чем я хуже евреев, которых вы не трогаете?