Золотоискатель - [4]

Но как же смеялись люди над Золотоискателем, когда после двухнедельной работы на износ оказалось, что пласт мергеля истощился!

Лауст Эриксен, однако, не пал духом и нашел себе другое занятие. С сыном он еще не помирился.

Каждое воскресенье Лауст неизменно появлялся в деревне и навещал столяра Андерса. Однако ближе друг другу они не стали и задушевных разговоров не вели. Лауст Эриксен, войдя в мастерскую, стоял молча и смотрел, как сын работал, а столяр Андерс не обращал на него никакого внимания и спокойно занимался своим делом – возился с клеем и сажей, отливал в гипсовых формах скрещенные руки и ангельские головки, покуда не начинал звонить церковный колокол. Тогда столяр развязывал кожаный передник, а старик прощался и уходил. Случалось им обмениваться словом-другим, но о главном ни один из них речи не заводил. Столяр был всегда вежлив и сдержан, будто имел дело не с отцом, а с почтенным клиентом, пришедшим получить недавно заказанный гроб. А Лауст Эриксен не хотел предпринимать дальнейших попыток к примирению, раз сын не сделал ни одного шага навстречу. Отец предпочитал стоять возле двери у края верстака, к сыну не подходил и ничего не трогал. Ведь однажды, когда он стоял и вертел в руках циркуль, сын подошел к нему и, не говоря ни слова, взял у него эту штуку из рук. Стоя в мастерской, Лауст не сводил с сына глаз. Иной раз он пускал пробный шар, справляясь у сына, здорова ли его жена, или спрашивал доверительно, не беспокоит ли его грыжа. Но Андерс на примирение не шел. Однажды в воскресенье старик будто невзначай оставил на верстаке фунт шоколада, в следующее воскресенье шоколад лежал на том же самом месте. Лауста аж дрожь пробрала, когда он увидел эту плитку. Шоколад лежал там еще неделю, но на этот раз Лауст забрал его. В эти три воскресенья они не сказали друг другу ни слова.

Столяр Андерс, по рождению крестьянин, хорошо знал деревенскую привычку не показывать, что у тебя творится на душе, ему было не трудно понять, чего ждет от него отец, разгадать, что скрывается за непроницаемым выражением его лица. Все, чего хотел Золотоискатель, – это лишь обрести на старости лет капельку тепла, вернуть сына. Но столяр Андерс не считал, что ему нужно принимать отца с распростертыми объятиями. И вовсе не потому, что отец когда-то бросил его с матерью, убежал от них, ведь этого сын помнить не мог; к тому же, возможно к лучшему, чувство возмущения несправедливостью было ему не свойственно. Как-то раз отец обронил фразу о том, что, мол, приходится людям отправляться за счастьем в чужую страну, коли дома его не сыскать, и в этих словах была своя правда. Может, Лауст Эриксен вовсе и не собирался бросать жену и сына на произвол судьбы, а решил уехать, чтобы, если повезет, заработать денег и зажить вместе с ними в довольстве. Что до этой стороны дела, то сын, пожалуй, мог его понять. Но столяр Андерс выжидал, а времени ждать у него было довольно, чтобы отец поведал ему, с чем явился домой: станет он обузой сыну или нет. А об этом Лауст никак не желал заводить разговор. Видно, ему чутье подсказывало испытать сына и помалкивать про деньги. Оттого так и вышло, что они ни разу по душам не поговорили.

В будние дни Золотоискатель был полон сил и неутомим в работе, а по воскресеньям, когда Лауст приближался широким шагом к столярной, он казался стариком. К сыну он приходил с торжественным видом и не в американском рабочем платье – рубахе и брюках, сшитых в одну одежку, – а в синем пиджаке с блестящими пуговицами. Он появлялся в столярной ровно в девять утра, и люди видели, как он выходил оттуда ровно в десять, когда сын с семьей отправлялись в церковь. Лауст в церковь не ходил, он шел прямо домой, туда, где квартировал. Люди, которым он попадался навстречу, слышали, как он разговаривал сам с собой, уставившись на дорогу, но о чем шла речь, они понять не могли – Лауст говорил «по-аглицки». В тот год, что Лауст прожил в родных местах, он стал притчей во языцех. Никто с ним не подружился.

На людях Лауст надевал личину человека грубого и вспыльчивого, на самом же деле он был мягче и добрее многих крестьян. Это сказывалось и в том, что он каждое воскресенье верно и неизменно приходил в деревню и появлялся в маленькой столярной, где долговязый, худосочный гробовщик, работая за верстаком, поворачивался к нему задом, словно отца тут и вовсе не было.

Когда Золотоискатель подолгу стоял молча и сын почти что забывал о его присутствии, суровое лицо Лауста выражало чувство безнадежного одиночества. Этот старый бывалый человек как-то тоскливо оглядывался по сторонам и потирал руки до боли в суставах. Неужто для него не найдется здесь мирного пристанища? Неужто под конец жизни ни одна пара глаз не глянет на него без обмана?

В комнату сына он никогда не заходил. Но каждый раз, когда дверь приоткрывалась, старик заглядывал туда, затаившись, как мышь, и глядел, как вечно недовольная толстопузая жена Андерса то и дело ставила на огонь картошку, почесывала пальцем пробор, качала вечно мокрых и сопливых ребятишек, меняла им пеленки, утирала носы. Часы в маленькой комнатушке тикали ужасно важно. На комоде рядом с фарфоровой собачкой стояла фотография в рамке, и Золотоискателю каждый раз приходило на ум, что это, должно быть, портрет его возлюбленной покойной жены, которую он покинул. Лауст не смел двинуться с места, пройти в комнату, его туда не звали.