Золото Неаполя: Рассказы - [35]

— В своих собственных интересах и в интересах будущих детей, а также из уважения к имени, которое вы носите, оставьте его без гроша, — посоветовал ей барон, а рука его в это время с нежной рассеянностью опекуна блуждала по груди посетительницы.

Графиня приняла драгоценный совет близко к сердцу. Во время последующих столкновений с полоумным супругом, она утратила все, что оставалось еще в ней от барышни Капиелло; а может быть, точнее будет сказать, что она с большим успехом стала пользоваться методами, принятыми в ее прошлой среде: желая покончить с разговором, она теперь снимала туфельку и швыряла ее графу прямо в лоб, разбивая его до крови.

Граф же Просперо, безукоризненный в своем прекрасно сшитом костюме, медленно спускался по широкой парадной лестнице своего дворца и садился в карету, то есть, как это и принято у неаполитанской знати его ранга, он неизменно выходил из дому в одиннадцать утра, но куда он направлялся? Не проходило и десяти минут, как он пешком повторял путь, только что проделанный в экипаже, проскальзывал во дворец через боковой вход и шел к маленькому Антонио Крискуоло в комнату, примыкавшую к жилищу швейцара. Сидя на полу в солнечном четырехугольнике, старик и ребенок играли в карты.

Из конюшен, расположенных внизу, в комнату проникал острый возбуждающий запах; из-за горшков с мятой и базиликой, стоявших на узком подоконнике, выглядывал белый кот; граф Просперо сбрасывал колоду и говорил:

— Ваш черед, вы начинаете, дон Антонио. Играем в скопу. Ставлю имение в Спаранизе против его же определенного экспертизой денежного эквивалента.

— Ну что же, — подмигнув, отвечал ребенок, — я готов снять с вас последнюю рубашку. К вашим услугам, ваше сиятельство.

— Меньше слов, больше дела, дон Как Вас Там.

И они играли. Каждая карта, которой с силой шлепали по полу, поднимала облачко пыли. Граф Просперо усмехался или стонал смотря по тому, как поворачивалась к нему фортуна, страдал и ликовал, следуя переменчивому ходу удачи, словно перед ним в самом деле было зеленое сукно; может быть, он воочию видел, как роскошные угодья Спаранизе выскальзывают из его родового достояния, подобно тому, как выскальзывает из камышинки мыльный пузырь?

Ребенок, следуя наставлениям отца, исполнял свою роль серьезно: после нескольких часов игры он оказывался владельцем земельных угодий, лесов и построек в золотой Кампанье, которые граф Просперо не трудился даже ему описать; иногда он их выкупал, швырнув мальчику мелкую монетку, прежде чем уйти, но чаще, видя в нем воплощение своего невезения, отвешивал ему оплеуху, швырял карты и осыпал ругательствами. В этом случае ребенок оставался сидеть на полу в своих заплатанных штанишках, не позволяя себе ничего, кроме подавленного всхлипывания; карты, рассыпанные на его скрещенных ногах, худенькое, не по годам умное личико придавали ему какой-то забавный аллегорический вид: он был похож на маленького идола. Затем белый кот спрыгивал с подоконника в комнату, и его радостный цвет осушал слезы ребенка; шуршали под порывами ветра выгоревшие обои, все больше отходящие от стен; из вестибюля доносился голос дона Козимо Крискуоло, который звал сына; он не спеша поднимался по лестнице; все было таким смутным, таким далеким в мире, окружающем маленького Антонио, словно он влекся сквозь время шагом сомнамбулы, вместо того чтобы бежать сквозь него смеясь.

Вот и все. Это даже не рассказ, в чем я все больше убеждаюсь. Я так и оставлю маленького Антонио — на коленях у него рассыпаны старые грязные карты, и белый кот осушает его слезы. Пусть каждый делает с ним что хочет, но помнит при этом, что Трибунали — это узкая, темная, грязная улица, звонкая, как полость старой мандолины, — все сразу станет живым и волнующим, если только заденет вас за живое.

Любовь в Неаполе

Наступает день, и та четырнадцатилетняя, которая еще вчера с топотом и грохотом носилась по переулку в стае сверстников мальчишек, просыпается девушкой, как просыпается растением семя, смеется и всхлипывает в подушку. Мать шепчет ей на ушко о том, как все это просто и как естественно, отдает ей половину содержимого своей шкатулки, дарит свою шелковую шаль и перешивает для нее свою почти новую кофточку; поселяя во всех остальных детях чувство, что с ними обошлись в высшей степени несправедливо, она приказывает ей выпивать отныне каждое утро свежее яйцо; когда при первых лучах солнца мать, сидя у двери в свой подвал, начинает расчесывать дочери волосы (это причесывание, начатое как бы по наитию, но такое серьезное и сосредоточенное, есть, в сущности, не что иное, как возобновляющаяся ласка), ее глаза увлажняются, и вздох приподнимает увядшую грудь; вот так же, с тою же смиренной гордостью трепещет от порыва ветра метелка травы, растущая под их стульями между двумя булыжниками.

Проходит время, и девушка делается нежной и пухленькой, изящной и налитой: это начинает свое наступление неподвластная ей нежная плоть, которая независимо от нее заключает старинный союз с временами года и их красками; что ж, девушка отныне готова принять предназначенную ей участь: все мужчины вокруг замечают, что ветка, на которой покачивается прекрасный плод, уже гнется под его тяжестью; они засовывают в карманы загорелые волосатые кулаки, хмурят лбы и каждый по своему дает понять, что имеет в отношении нее некоторые намерения.