Золото Неаполя: Рассказы - [160]

Синьора Капеццуто в отчаянии восклицает:

— Силы небесные! Куда же они нас выкинут?

— Кто его знает? Туда, где воздух, земля и совместное проживание обходятся дешевле — на Домициану или к Авеллино.

— Но хоть вместе? Пусть уж хоть такая замена Паллонетто будет.

— Это вряд ли… Они развеют нас по ветру, как сеятель зерна, если вообще будут заниматься нашим устройством.

Все мы молчим. Даже дон Фульвио, который всегда как на иголках, и тот затаил дыхание. У бунтовщиков и шовинистов насчет Неаполя планы такие же: долой народное искусство, пусть торжествуют проспекты, заводские трубы, цементные башни и экскаваторы, вместо песен гудят гудки, и пусть мы будем довольны, если время от времени они будут гнать сюда с севера туман, который им надоедает. Как бы там ни было, но в изменяющем привычные очертания предметов сентябрьском свете нам кажется, что подоконники и карнизы дрожат, скрывая то, что отсрочки платежа больше не будет. Надежды нет. Что из того, что земля на Паллонетто помнит столетия голода и страданий? Она стоит миллиарды, и цементные короли неизбежно завладеют ею, без всяких эмоций. Донна Джулия, прищурившись, размышляет о чем-то и вдруг, побледнев, восклицает:

— Наши покойники не дадут им покоя, тем, кто нас здесь заменит. Вы что, дон Вито, шутите, что ли? Вот уже сколько поколений — мне дед рассказывал — наша семья — плоть от плоти Паллонетто, так что эту улицу можно было бы назвать виа Капеццуто. А сколько поцелуев, сколько ударов ножом здесь было! Наш Паллонетто — не кучка камней, он похож на живого человека, а я похожа на него, как тень похожа на тень, а луч света — на луч света. Мы вместе стареем, ведь когда я смотрела на него девчонкой, он тоже казался совсем молодым. Да, дон Леопольдо, он был тогда великолепен, и не было еще на нем никаких следов от ран и болезней… Клянусь, я знаю каждый уголок Паллонетто, знаю точно, на каком месте умер от удара дон Дженнаро Галло, и знаю, в какой заброшенной туфовой выработке Ада Джардьелло искусала мужа Анны Скуффья, гладильщицы, в сорок девятом году. Вы понимаете, что я хочу сказать? Мы слишком тесно связаны друг с другом родством, каким-то высшим братством, основанным на взаимной любви и верности. Я больше принадлежу этим плитам, чем трава, что растет между ними.

Ночной сторож с горечью произносит:

— Кому вы это говорите… Не кто иной, как один из Какаче с 1880 по 1910 год заправлял всеми делами в квартале. Но делать нечего, мир идет вперед, так что придется нам съезжать с квартиры, милая моя. Можете готовить сундук и платок — слезы утирать.

— Придется, видно, соглашаться на предложение дона Эджидио Коцци, мраморщика.

— Он что, опять объявился?

— Да, и если соглашусь, он на мне женится. Лучше уж его склад, забитый надгробными плитами, бюстами покойных и статуями ангелов, чем Домициана или что другое. Дон Вито, я сейчас зареву… Не сердитесь, но я сейчас зареву!

— Плачьте, донна Джулия, плачьте.

Синьора Капеццуто беззвучно рыдает. Мы молчим. Донна Бриджида Какаче выходит из бассо и с сокрушенным видом присаживается рядом с мужем. Она не вступает в разговор — куда бы ее ни забросил план благоустройства, она внутри самой себя имеет несокрушимую опору. Что ж, предполагаю, что вместо паруса Паллонетто использует юбку этой счастливой женщины (кстати, уже заметно вздувшуюся на животе) и в конце концов благополучно выйдет в море…