Золото мое - [35]

выходит из тебя (Господь бы заключил это в стадо свиней) — орал Ришар сверху вниз, наклоняясь, чтобы легко перехватить Гийома за шиворот. — Давай, ползай, вопи, проси прощения! Как вы все это делаете, когда вас поймаешь! Клянись, что станешь праведником, как все вы, дерьмовые суккубусы, вопите и клянетесь!..

Гийом, вновь вздернутый на ноги, болтался в руках Ришара, как труп. Мир окончательно сошел с ума, надеяться было не на что. Тот, кого он больше всего любил, собирался сейчас его убить. Он все-таки разлепил склеившиеся от слез веки и смотрел на ужасного великана огромными глазами, все еще пытаясь любить это орущее горячее и красное лицо, извергавшее его, Гийомову, смерть.

Тяжело дыша, Ришар остановился. Страсть, гнев, огонь — этот самый настоящий бес, мучивший его столько лет — сейчас сдавливал ему грудь изнутри, раздирая тело, зажигая в руках и горле бешеные пульсы, ниже пояса наполняя горячим свинцом. Такая знакомая, почти сладостная боль.

С полмгновения Ришар держал холодное от страха, ломкое тело виноватого в руках, слушая бьющийся внутри себя огонь и ясно осознавая, что на этот раз он состоит не только из гнева. В Мессине… Тот юноша был очень похож. Очень. Только немногим темнее. И хуже. И это уже был не гнев, то, что клокотало и лопалось в нем огненными пузырями. Нет, похоть.

— Монсеньор… — опять прошептал сухими губами Гийом, все еще пытающийся и снова не находящий сил что-то сказать. Он был совсем белый, как всякий, кого сейчас может разорвать лев, и опять ничего не понимал и не мог осмыслить, почему все так. Почему на этот раз его валят лицом вниз, и огромный, горячий, как печь, неистовый Ришар — что он делает с его одеждой. Что-то треснуло (завязки нижних штанов), а лицо Гийома ткнулось в колючий и гутой ворс ковра, алая-желтая-коричневая щетина колола щеку и висок, и он, как всегда, успел вовремя сжать зубы, чтобы не закричать.

Мама, Господи, кто-нибудь… Лев разорвет меня. Пророк Даниил, яркое жаркое солнце, жадные до кровавых зрелищ лица римлян.

…Огромный золото-рыжий зверь, лижущий языком пророкову смуглую, худую руку. Пасть, пахнущая гнилым мясом и смертью, сверкает клинками зубов, но лев лижет пророку руку. И Даниил, золотоволосый пророк с длинными золотистыми глазами и с кожей как у юной девушки, он кладет тонкие пальцы на спутанную гриву зверя, он улыбается. Даниил улыбается.

Ведь Гийом, в конце концов, любил этого человека. И эта огромная рука, скользящая по его груди и животу, набирающая Гийомовой души полными горстями — эту руку он когда-то желал поцеловать. И теперь, когда все случилось так, как случилось, он даже обхватил тоже горячей — набравшейся от Ришарова жара — ладонью необхватное запястье короля, как будто бы желая что-то ему сделать, еще что-то отдать, что тот еще не отнял сам. Рука огромная, с короткими пеньками ногтей на давящих жестких пальцах — после болезни еще не отросли когти у льва. Лев — символ Христа, его детеныши рождаются мертвыми, лев оживляет их своим дыханием. Круглолицый стражник у входа жевал горькую сухую травинку, печально думая, как же не повезло пареньку. Отец Гийома, тоже — как и сын — Гийом, горевал в чистилище, потому что был он просто человек, как и все мы, и не за что ему было попадать сразу на небеса. Святой Стефан снова не получил Божьего разрешения прийти на помощь. А король Ришар так и не отпустил Гийома от себя — до предрассветных сумерек, и, как это ни дико, запуская руки в его медовые аквитанские волосы, говорил слова. Для которых в свои тридцать четыре года еще не породил сына.

Маленький. Маленький мой…

Так окончился королевский суд. И Гийом, который несколько раз умер за эту ночь, вышел наружу, под бледнеющее небо, перед самым рассветом. Он был еще бледнее, чем когда входил внутрь, и рот кое-где запекся кровью (от собственных же укусов), но в общем-то это был Гийом, живой и настоящий, и дремавший у входа круглолицый сержант, вздрогнув и переставая столь уж усердно — всем телом — опираться на копье, перекрестился с облегчением.

— Ну, слава Богу, живой. Пронесло, значит.

Гийом покивал добряку, криво улыбаясь, и пошел по жесткой и сухой — какие там благие аквитанские росы — траве, слегка пошатываясь от усталости. Предрассветное небо было серо-серебряным, и Господи помилуй, каким жаром раскаленного гнева на грехи наши оно нальется к полудню. Болело у Гийома, кажется, вообще всё, все мышцы, раненое плечо, голова. И сильнее всего — то место в груди, где, кажется, находится у людей душа.

6. О покаяниях и епитимиях

Христе, помилуй нас грешных, какая же страшная сцена разыгралась наутро в английском лагере, во время мессы!..

И конечно же, опять король Ришар. Ни одна страшная или просто — значительная история не могла без него обойтись. Даже до нелепостей доходило — угадайте, кто нес на своих плечах бревно, которым потом сломало спину солдату? Король Ришар. Кто превратил мирную в общем-то, воевать не мешающую свару меж королем Гюи и Конрадом из-за иерусалимского престола — в подобие местной междоусобной войны? Король Ришар.

На этот раз он умудрился снова напугать ту часть своего воинства, которая не поленилась явиться на утреннюю мессу. Была как раз литургия Слова (хорошо хоть, не Евхаристии!), когда епископ Солсберийский только что закрыл, поцеловав сухими губами кожаную тисненую обложку, свое огромное Евангелие. Паства благочестиво молчала. Только откуда-то из-задних рядов вдруг возник — и задохнулся сам в себе — совершенно неблагочестивый полувздох, полувопль. Глаза многих обратились в ту сторону; подслеповатый епископ, вглядываясь сверху вниз, щурился из-за амвона, вытягивая шею. Но до самого конца, пока страшное чудо не докатилось до самого подножия его кафедры, Юбер-Готье не мог поверить своим глазам.