Золотая рыбка - [10]

Смерти я ничуточки не боялась. Когда Лалла Асма лежала на полу и в груди у нее хрипело и булькало, мне представилось, что смерть — это просто очень глубокий сон. А опасаться на кладбище приходилось вовсе не мертвецов.

Однажды откуда ни возьмись появился благообразный седой старик с длинной бородой. Он, наверно, давно меня выслеживал, и стоял, высокий и прямой, у самой могилы, словно из нее вышел. Я смотрела на него, а он запустил руку под рубаху, задрал ее и показал свой член с блестящей лиловатой головкой — совсем как баклажан. Может, он думал, что я испугаюсь, закричу, убегу. Но я на постоялом дворе чуть ли не каждый день видела голых мужчин и слышала шуточки принцесс по поводу их членов, которые, по их словам, обычно бывали маловаты.

Я, не долго думая, запустила в старика камнем и задала стрекача между могил, а он бранился мне вслед, но догнать в своих бабушах не мог.

— Маленькая ведьма!

— Старый кобель!

В тот день я поняла, как обманчива бывает внешность: старик в белых одеждах с красивой седой бородой запросто может оказаться старым похотливым кобелем.

В Приморском квартале хорошо было воровать. Там были шикарные магазины со всякими вещами только для богатых — на базаре в старом городе такого и не видели. В Суйхе продавали только один сорт печенья, одну жевательную резинку, из питья — апельсиновую фанту да пепси. А в тамошних магазинах я находила банки сока с надписями по-японски, по-китайски, по-немецки, новых, незнакомых вкусов — тамаринд, королек, «плоды страсти», гуайява. Сигареты — из всех стран, даже длинные темные, с золотым ободком, я покупала их для Айши, и швейцарский шоколад, его я таскала с прилавка.

Я входила в магазин за спиной Айши, прохаживалась между рядами и шла на выход с полными карманами. Выглядела я пай-девочкой: синее платьице с белым воротничком, в курчавых волосах бант, глаза честные. Все думали, что я, верно, новенькая в квартале, приехала с матерью, которая работает на виллах. Я обнаружила, что люди-то в большинстве своем просты, что видят перед глазами, тому и верят, что им говорят, то и глотают, охмурить их проще простого. Мне шел пятнадцатый год, однако на вид больше двенадцати не дашь, а хитра я уже была как дьявол. Это Тагадирт мне сказала. Может, она и была права. Она ссорилась с Селимой и Айшой, называла их алкахуэтес, своднями.

Боюсь, что я совсем потеряла чувство меры, и никто был мне не указ. Я могла попасть в большую беду. Тогда-то и сложился мой характер, с той поры моей жизни я стала неспособной к какому бы то ни было повиновению и по сей день стремлюсь жить так, как мне заблагорассудится; а еще тогда у меня появился жесткий взгляд.

Госпожа Джамиля понимала, что со мной неладно. Но она не знала, как обращаться с детьми, опыта не было, хотя в каком-то смысле принцессы были ей почти как дети. Пытаясь уберечь меня от кривой дорожки, она решила, что мне надо ходить в школу. Для обычной коммунальной школы я недостаточно хорошо говорила по-арабски, для иностранной — вышла из возраста. К тому же у меня не было никаких документов. Госпожа Джамиля выбрала частное заведение, что-то вроде пансиона, где на попечении сухой и строгой женщины по имени мадемуазель Роза жили десять или двенадцать трудных девочек-подростков. На деле это оказался скорее исправительный дом. Мадемуазель Роза, француженка, в прошлом монашка, имела сожителя много моложе ее, он занимался хозяйственной частью и бухгалтерией.

У большинства девочек было прошлое побогаче моего. Кто убежал из дома, у кого уже имелся любовник, а кого сосватали и держали здесь, чтобы все наверняка прошло гладко. Я рядом с ними чувствовала себя свободной, беспечной и ничего не боялась. И года не провела я у мадемуазель Розы.

Воспитание в пансионе сводилось к тому, чтобы девочки были постоянно заняты — в основном шитьем, глажкой и чтением нравоучительных книжек. Мадемуазель Роза немного учила их французскому, а ее красавчик управляющий — еще меньше — азам арифметики и геометрии.

Когда я рассказывала принцессам, как трудятся девочки, будто рабыни, как им приходится подметать и мыть пол в пансионе, обжигать руки об утюги и кастрюли, они негодовали. Сама же я не собиралась ни вышивать, ни стряпать, ни заниматься уборкой. Когда-то я все это делала для Лаллы Асмы, потому что она была мне бабушкой и вырастила меня. Я не собиралась снова гнуть спину, чтобы угодить старой деве, которой вдобавок за это платили. Так что я просто сидела на стуле и слушала уроки мадемуазель Розы, ее простуженный голос, читавший «Стрекозу и муравья» или «Сон ягуара». Я немногому научилась в школе мадемуазель Розы, зато уж чему научилась — так это ценить свободу и дала себе слово, что никогда, что бы ни случилось, никто у меня эту свободу не отнимет.

Под конец семестра мадемуазель Роза сама пожаловала на постоялый двор, наверно, чтобы своими глазами увидеть, в какой среде могло вырасти этакое чудовище — я. Госпожа Джамиля была в отъезде, и приняли ее на галерее Селима, Айша и Зубейда, в длинных пеньюарах из светлого муслина, с подведенными глазами. «Мы ее тетушки», — сказали они. И как начали при мадемуазель Розе, которая не верила своим ушам и глазам, винить меня во всех грехах: и лгунья-то я, и воровка, и строптивица, и ленивица, гнать меня надо, не то я распугаю всех пансионерок или, чего доброго, возьму утюг да и подожгу школу. Вот так меня и выставили из пансиона. Жаль было только денег, которые госпожа Джамиля потратила на мое обучение, но не могла я обречь себя на каторгу ей в угоду.